Текст: А. П. Дмитриев - кандидат исторических наук, зав.отделом ИРЛИ РАН (Санкт-Петербург)

(Статья в окончательном варианте опубликована в "Филаретовском альманахе №4" ПСТГУ)

Гиляров — фигура в русской литературе и общественной жизни 1840‑х—1880-х гг. выдающаяся. Прошедший выучку в главных центрах православной богословской учености — Московских семинарии и Духовной академии (где за полукурсовое сочинение по гегелевской философии он, как стипендиат митрополита Платона (Лёвшина), получил в 1846 г. почетную прибавку к своей фамилии — Платонов), энциклопедически образованный, Гиляров серьезно заявил о себе в самых разных сферах научной деятельности: он и историк философии, и литературный критик, и богослов (причем весьма разносторонний — и исследователь старообрядчества, и экзегет, и церковный историк, и специалист по литургике, пастырскому и сравнительному богословию, и религиозный публицист), и филолог, и экономист, и автор многочисленных статей по общественно-политическим, педагогическим и юридическим вопросам, и, наконец, литератор и мемуарист, чьи произведения своей художественно-образной выразительностью не уступают подчас творениям писателей первого ряда...

Соположение в названии нашего сообщения имен Первосвятителя Московского Филарета и его младшего современника, мыслителя славянофильской ориентации Никиты Петровича Гилярова-Платонова (1824—1887) только на первый взгляд может показаться натяжкой и преувеличением. И дело, конечно, далеко не в том, что оба они земляки-коломенцы и дальние родственники: шурин родного брата Гилярова[1] (Александра), Геннадий Федорович Островский, был женат на племяннице Филарета Варваре Иродионовне Сергиевской, а троюродный брат Гилярова, протоиерей Григорий Иванович Богоявленский (он же сын крестного отца Никиты Петровича), — на родной сестре владыки Аграфене Михайловне Дроздовой.

И хотя к началу ХХ в. Гиляров оказался полузабытым и в неославянофильских кругах его почитали как «неопознанного гения»[2], — сегодня, когда этому мыслителю посвящаются научные конференции, републикуются его сочинения, выходят монографии и сборники трудов о нем, становится ясно, насколько прав был в своих оценках Василий Розанов, всегда с особым пиететом относившийся к Гилярову и в 1899 г. писавший о нем: «Открывался чрезвычайный ум, показывался глубокий мыслитель, которого Россия не умела заметить у себя, погруженная во всяческие „измы“ <...> это был философ и вместе поэт, аналитик и вместе синтетик русского духа, русской стихии...»[3]

Взаимообщение Филарета и Гилярова (он на 41 год моложе святителя и умер спустя 20 лет после его кончины) прошло несколько этапов: покровительство владыки талантливому первому ученику Московской семинарии, а потом и Духовной академии сменилось его раздражением из-за недостаточно смиренного отношения студента (а потом и молодого бакалавра) к заповеданному кругу традиционной богословской учености, прежде всего из-за чрезмерного увлечения новейшей философией (Шеллингом и Гегелем) и, наконец, полным разрывом и обоюдным неприятием по причине недопустимого, по убеждению Филарета, поведенческого и научного модернизма Гилярова-расколоведа. В последние же пять лет жизни владыки они примиряются и, когда Гиляров выступает инициатором назревших преобразований в области церковно-приходского образования, литургической практики и исправления богослужебных книг, все его проекты поддерживает московский первосвятитель, для которого Гиляров теперь — единомышленник и в нем словно бы воскресают черты молодого, деятельного Филарета эпохи Александра I.

Эти примирение и сотрудничество, между прочим, позволили Гилярову позже создать проникновенный образ владыки в ряде газетных статей и в обширных мемуарах «Из пережитого» (1884—1887), причем он с полным основанием мог сказать: «...мы <...> изучали Филарета вблизи...»[4] и — как вывод: «Он не был представителем эпохи; он сам и был эта эпоха; он не выражал свое время, а руководил время». И еще: «Он был епископ от утра до вечера и от вечера до утра»[5]. К слову сказать, по нашему убеждению, именно Гилярову, как никому другому из современников святителя, удалось создать вполне объективный литературный его портрет, не умолчав при этом о недостатках и слабостях великого человека. Гиляров, можно сказать, дал элементы агиографического творчества нового типа: образ Филарета под его пером сохраняет реальный масштаб крупнейшего церковного деятеля XIX в. и святого, канонизация которого — только дело времени, — и что особенно важно, — лишается при этом ненужного балласта этикетно-риторических изъявлений в благоговении, которые ощущались большей частью общества, стремительно терявшего в тот период связь с религиозно-культурной традицией, как нечто неискреннее, как духовно не обеспеченный привесок.

Мы сосредоточимся, однако, не на этих поздних гиляровских оценках, которые пока лишь частично введены в научный оборот, а на не до конца проясненных событиях 1855 года, когда Гиляров — талантливый преподаватель Духовной академии, свой в славянофильском кружке, близкий к влиятельному при дворе графу Д. Н. Блудову и его дочери Антонине Дмитриевне и через нее известный самой императрице — по требованию святителя был уволен из Академии и вообще из духовного ведомства. Эта громкая история, случившаяся в самом начале нового царствования, когда русское общество жило предощущением либеральных преобразований, многим тогда показалась рецидивом Николаевского времени с его карательными мерами[6]. Получив широкий общественный резонанс, она негативно сказалась на репутации митрополита Филарета, выступившего как бы гонителем свежего и передового, и создала Гилярову ореол мученичества. Впоследствии биографы как Филарета, так и Гилярова стремились подыскать аргументы, объяснявшие это увольнение либо простым недоразумением, либо воздействием внешних факторов, при этом подчас не замечая или же сознательно («благообразия ради») затушевывая реальный конфликт — психологический и мировоззренческий.

Но поначалу следует хотя бы кратко осветить предысторию этих драматических событий.

Впервые Никита Гиляров увидел своего правящего архиерея, еще будучи учеником Коломенского духовного училища, когда владыка приезжал погостить на родину. В мемуарах «Из пережитого» рассказывается о первых запавших в душу впечатлениях от участия Филарета в похоронах его 40-летнего брата Никиты Михайловича в 1839 г. Гиляров писал о себе, 15-летнем подростке: «У меня слезы выступили на глазах. Это чудное утро, легкий туман, едва поднимающееся солнце, полная повсюду тишина, и этот звон, возвещающий о приезде архиерея-брата на последнее целование брата-протоиерея. Меня тронула эта родственная нежность высокого иерарха к своему невидному брату...»[7]

Накладывались на эти светлые переживания образы, вызванные рассказами отца и старшего брата, а также слухами и сплетнями, которыми разнообразилась жизнь уездной Коломны. «Знаменитый исторический деятель учился в той же семинарии, несколькими курсами моложе моего отца. Филарета мой отец помнил как очень скромного мальчика, „рябенького“ (?), во фризовом сюртуке. Последнее обстоятельство придавало ему вид щеголя среди своих сверстников»[8]. Брат же Александр был свидетелем приезда Филарета в родной город 19 июля 1815 г. с инспекторской проверкой: «...посещение Филаретом Коломенского училища представляло особенную пикантность в том, что здесь смотрителем был его отец, учителем зять. Конечно, заранее можно было предсказать, что найдено будет все в отличном виде...»[9] Из уст в уста передавались сплетни о разных неблаговидных поступках родственников владыки — так называемых «филаретовцев»[10].

Первые серьезные столкновения Филарета и Гилярова начались в Академии, когда ее талантливый питомец защищал сначала полукурсовую диссертацию «Об онтологии Гегеля рассуждение» (1846), а через два года — магистерскую диссертацию «О потребности вочеловечения Сына Божия для спасения рода человеческого»[11].

Позже, в 1872 г., он писал об этом издателю и публицисту А. С. Суворину: «Филарет, председательствовавш<ий> на конференции, нашел в диссертации философский дух, напомнил в обвинение, что я „хорошо учился философии“; пытался ужаснуть тем, что венские студенты производят революции. Большего, впрочем, не последовало. Он лишил меня лишь первого места, под которым значился я в студенческом списке»[12]. (Не развивая специально эту тему, отметим, что Филарет, действительно, считал пагубным применение к богословским исследованиям выводов и методологии новейшего философского рационализма.)

Да и сама подготовка богословской диссертации постоянно ставила Гилярова перед выбором — между свободой творчества и безусловным подчинением иерархическим авторитетам — и вылилась для него в настоящую духовную драму. В письме к своему ученику публицисту И. Ф. Романову-Рцы от 12 ноября 1886 г. Гиляров вспоминал: «Скажу Вам <...> историю моей магистерской диссертации. Мне дали тему: „О необходимости воплощения Божия“. Юноша я был еще, но возмутился. Бросился к ректору, умолял дать другую тему или изменить редакцию, ибо тема есть nonsense[13]: индуктивно не придешь к необходимости, а дедуктивно доказывать в данном случае необходимость значило бы отыскивать для Бога высшее начало, которому Он должен покориться. Тщетно! „Владыка так приказал“. Долго рассказывать всю историю моей диссертации и последствия из-за нее, оказавшиеся на моей судьбе»[14]. Первому студенту Академии, стипендиату-«платонику» представлялось, что от него ждут просто орнаментального подбора схоластических софизмов. И, как видно, несговорчивый студент настоял на своем — в названии сочинения вместо «о необходимости» появилось компромиссное «о потребности».

В кругах, близких к Филарету, так и закрепилось представление, что гиляровская диссертация написана «в неправославном духе» (архиепископ Савва (Тихомиров))[15], друзья же Никиты Петровича чем только не объясняли придирчивость владыки — даже его уязвленным честолюбием: «Была на эту тему проповедь Филарета, тезисом которой и надлежало прежде всего воспользоваться для стяжания от него одобрительного отзыва, потом бы можно было приводить и другие доказательства. Гиляров же утвердился прежде всего на некоторых доводах, почерпнутых из учения Отцов Церкви, — а не на Филаретовских, и не угодил Владыке, вследствие чего и съехал с первого места на второе в выпуске» (протоиерей М. С. Боголюбский)[16].

Истинные же причины конфликта, как свидетельствуют новонайденные архивные материалы, следует искать в принципиальных различиях исследовательских установок представителей богословской мысли разных поколений и в неприемлемых для Филарета стилевых особенностях гиляровского письма. Талантливый Гиляров был любимцем своего ректора (и по Семинарии, и по Академии) архимандрита Алексия (Ржаницына), который, в свою очередь, был как бы «дитя души» для митрополита Филарета. В мемуарном очерке ближайшего гиляровского приятеля в тот период В. М. Сперанского «Воспоминания об Академии» (1869) сообщаются следующие любопытные подробности этого события: «Дело было так. Митрополит сначала и не думал понижать Гилярова, не хотел и читать его сочинения, сказав: „Я знаю, что он хороший студент“. Но Алексию, по особенной любви его к Гилярову, вздумалось похвастаться пред митрополитом его рассуждением, и он пристал к митрополиту, чтобы он почитал сочинение Гилярова. Митрополит с неудовольствием стал читать и привязываться к каждому слову. Алексий стал защищать Гилярова и еще более рассердил митрополита. Митрополит закричал: „Составьте журнал: я пошлю свое мнение об этом сочинении в Св. Синод“. Потом, по пересмотре всех сочинений, когда нужно было составлять список, митрополит сказал, что Гиляров не может быть первым. Как ни старался Алексий, — митрополит стоял на своем. Наконец, Алексий сказал: „Как же его не записать 1-м? Ведь он — Платонов“. Митрополит, обращаясь к другим, сказал: „Судите — вот доказательство: он Платонов, след<овательно>, должен быть 1-м“»[17]. Тем не менее, на единственное бакалаврское место, вакантное в том (1848-м) году, Алексий все равно представил Гилярова.

Следующее столкновение носило характер открытой идейной конфронтации и привело к катастрофе.

В 1848 г. Гилярову поручили только что учрежденную кафедру герменевтики и учения о вероисповеданиях, ересях и расколах, а с открытием в октябре 1854 г. Миссионерского отделения он начал преподавание русской церковной археологии и истории раскола в России. И эти семь лет академической службы Гиляров всегда называл счастливейшими в своей жизни[18]. Молодой бакалавр преподавал необычно: смело импровизировал, легко отвлекался от основной темы, насыщал свои лекции актуальным, нередко даже публицистическим, содержанием. Это реформаторство было для него принципиально и осуществлялось вполне сознательно и последовательно. Он боролся против схоластического официоза, о чем признавался в автобиографическом письме к Суворину: «Казенно под именем герм<еневтики> разумелось безмыслие, под срав<нительным> богословием — догматическая полемика. Минуя казенное, я проходил пред слушателями по герменевтике то историю церковного сознан<и>я, то место библейских истин среди процесса разнооб<разного> знани<я> вместе с истори<ей> наук, то уходил в историю самого слова, что дало мне случай, на<коне>ц, заинт<ересоваться> ближе лингвистик<ой>. По сравнительному богословию, отн<яв> полемическую сторону, я излагал исто<рию> вероучений в ее сов<ершенно> диалект<ическом> ходе»[19]. Таким образом, молодой профессор дерзновенно рушил все поведенческие стереотипы, освященные духовно-академической традицией. Своеобразным оселком послужило его отношение к расколу.

Один из его слушателей, впоследствии видный церковный историк Е. Е. Голубинский, подтверждал: «Настоящих лекций по расколу (курса) он нам не читал, а в разные классы говорил о разных материях — критиковал книги, написанные о расколе, причем большею частью находил, что все написанное никуда не годится — разбирал существующие взгляды на раскол и признавал их неверными, — возился долго с записками И. С. Аксакова о раскольниках, с крюковыми нотами раскольников. Лицо Н<икиты> П<етровича> было очень выразительно, и когда он находился в ударе, то говорил мастерски»[20].

C другой стороны, протоиерей Г. П. Смирнов-Платонов, ученик, а потом и сослуживец Гилярова, вспоминал о глубоком воздействии его новаторских идей на студентов: «В нашем курсе имел решительное влияние на студентов молодой бакалавр Н. П. Гиляров-Платонов <...>. На лекциях раскрывалась идея свободы совести и в сознание слушателей вводилось начало терпимости. Лекции сосредоточивались притом на истории русского раскола и на истории русской полемики против раскола вообще и, особенно, на истории русской полемической литературы. Бытовая сторона раскола, на которую совсем почти не обращали внимание наши деятели (хотя тогда и появились первые очерки Андрея Печерского), составляли жизненную стихию лекций нашего наставника; история русской полемики, с одной стороны — очень раздраженной, с другой — неумелой и курьезной, и то, и другое по необходимости — вследствие того, что на одной стороне преобладало убеждение, а на другой — официальность, освещалась новым светом, давала на каждом шагу свежие материалы, увлекала слушателей»[21].

Позднее, в первом очерке из цикла «Логика раскола» (1885), Гиляров прямо говорил о своем приоритете в этой области: «Для незнакомых с историею духовного просвещения поясню, что объективная научная постановка раскола (вне полемических целей) начата в духовно-учебных заведениях именно мною и значительно ранее 1854 года, когда открыты при академиях миссионерские отделения для борьбы с расколом, а потом в Казани, где и Академия, и журнал при ней „Православный собеседник“ специализировались в этом направлении, назначена была Щапову кафедра по расколу»[22]. При этом Гиляров рассуждал, в общем-то, резонно: «Слушателей, уже прошедших полный богословский курс, предостерегать от какого-нибудь, положим, Спасова согласия было бы не меньшим детством, чем приводить в полдень доказательства зрячему, что солнце стоит на горизонте»[23].

Тем не менее не удивительно, что о недопустимой оригинальности гиляровских лекций, в которых вместо обличения раскола отдавалось предпочтение его всестороннему непредвзятому изучению и, в частности, бросались непривычно резкие реплики даже по поводу суждений Святых Отцов[24], было дано знать митрополиту Филарету[25]. Тот потребовал представить текст лекций. 24 февраля 1855 г. Вера Аксакова сделала в дневнике запись об обедавшем у них в Абрамцеве Гилярове: «Его очень притесняют, сверх обычного гнета Духовного управления, и он нам показывал тетрадь с помарками и замечаниями Филарета; всякое живое слово, всякая мысль, сколько-нибудь носящая личный взгляд человека, уже подвергается осуждению и т. д. Филарет — совершенный государь Николай Павлович, та же система, и то же убеждение, и та же сила воли. Человек гениальный, но в каких тесных рамках! Что мог бы он сделать, если б не следовал этой системе!»[26]

Однако нельзя не признать, что Гиляров и действительно оказался неудобным для Академии преподавателем. Крайнюю в своем ожесточении точку зрения на сей счет высказал его преемник по руководству Миссионерским отделением профессор Н. И. Субботин, причем в связи с кончиной Гилярова (в письме к К. П. Победоносцеву): «Его герменевтика, или, как называлась она, история екзегеса, состояла из насмешек над Свв. Отцами: студенты хохотали, слушая комическое изложение аллегорических толкований Климента, св. Кирилла Александрийского и др. <...> Конечно, дух отрицания и неверия проник бы и иным путем в Академию; но что первый внес его сюда Гиляров, это несомненно. <...> Если следовать правилу de mortius aut bene, aut nihil[27], то в отношении к Гилярову было бы лучше избрать nihil...»[28]

После нелицеприятного разговора с митрополитом Гиляров согласился написать прошение и 10 ноября 1855 г. был уволен от духовно-училищной службы, а 29 декабря 1855 г. определением Св. Синода переведен из духовного звания в светское.

Его современникам вся эта история выдворения из Академии даровитого профессора казалась довольно загадочной. Предлагались разные версии. Официальная, подозревавшая в лекциях Гилярова нечто вроде протестантского уклона, — была изложена самим Филаретом в письме к директору Духовно-учебного управления при Св. Синоде А. И. Карасевскому от 12 октября 1855 г.: «...потребовал от него письменных его уроков и нашел их в неудовлетворительном состоянии, и по герменевтике встретил некоторые неверные мысли, заимствованные у немецких писателей. <...> Впрочем, не думаю, чтобы его образ мыслей был поврежден в основании. Вероятнее, что, пленяясь новостию, схватывал иногда чужую мысль, не обдумав, к какой системе она принадлежит»[29]. Современники передавали и устную характеристику Гилярова, данную Филаретом и делавшую упор на отсутствие у того внутренней дисциплины, личностной аскетической культуры: «ум возбужденный, но не управленный»[30].

Другие версии, вроде опасения, что Академию посетят члены Императорской семьи и будут скандализированы неосторожными высказываниями Гилярова (проф. И. Н. Корсунский)[31], или не вполне ясной истории составленной им Записки о расколе, идущей вразрез с правительственными установками на сей счет в годы Крымской войны (прот. С. С. Модестов)[32], — как в свое время показал князь Н. В. Шаховской, могли служить только поводом, но не основной причиной изгнания Гилярова. Последняя же состояла в том, что он в своих лекциях, по его собственному признанию, говорил «об омерзительной апатии духовенства, о толстом попе, с челом, умащенным елеем, с лицом сытым и заспанными глазами, попе, охраняемом казаками и жандармами и, среди такой стражи, увещевающем раскольников»[33].

Вместе с тем в архивных фондах имеются данные, вынуждающие внимательнее отнестись к истории с Запиской о расколе. Протоиерей Модестов писал о Гилярове: «...когда ему поручена была вновь открытая кафедра по расколу, его либерализм во взглядах на этот предмет дошел до сведения Филарета. Никита Петрович подпал опале и был удален из Академии. Это было в 1854 году, в последние годы царствования императора Николая I, во время Восточной войны. Когда государь узнал, что старообрядцы, живущие на границе, при реке Дунае, способствовали туркам узнавать численность и расположение наших войск, перешедших эту реку, и вели враждебную нам корреспонденцию с старообрядцами, жившими внутри России, тогда он приказал употребить самые строго-репрессивные меры против раскола. Против этих-то мер проф. Гиляров составил записку, в которой доказывал, что благоразумнее было бы дать старообрядцам свободу их вероисповедания и обрядов. Об этой записке заговорили и открыли автора, и его немедленно удалили из Академии»[34]. В 1916 г. профессор А. И. Покровский, казалось бы, аргументировано оспорил сам факт существования подобной Записки[35].

Впрочем, действительно, именно в 1853—1854 гг. особенно энергично шла борьба с расколом: полиции были предоставлены полномочия «постепенного упразднения скитов, монастырей, кладбищенских заведений и прочих противузаконных раскольнических сборищ...»[36] И упоминание о гиляровской Записке в связи с этими событиями встречается еще в одном печатном источнике: в дневнике архиепископа Леонида (Краснопевкова), в ноябрьской записи 1855 г. (т. е. как раз когда Гиляров и был уволен), зафиксировано, что графиня А. Д. Блудова просила последнего составить Записку о расколе для императрицы «в связи с запечатанием алтарей на Рогожском кладбище»[37] (в июле 1855 г.).

Но, оказывается, что еще осенью 1853 г.[38] Гиляровым было написано сочинение о мерах по преодолению раскола на путях его легализации и внутреннего переубеждения его последователей — в форме большого письма к приятелю славянофилу И. С. Аксакову. Об этом мы узнаем из гиляровского письма к тому же Аксакову от 17 марта 1855 г. (приведем обширные выдержки из этого, впервые публикуемого документа):

«Третьего дня я получил письмо такого содержания, что „из Петербурга настоятельно просят о доставлении моего известного письма к  Вам. Сказывают, в теперешнее время оно может быть очень полезно“. <...>

Мое мнение вот какое. Во-первых, письмо свое, именно в теперешних обстоятельствах, я почитаю бесполезным; и даже по некоторым отношениям оно может сделать вред, если вздумает просящий его им заимствоваться в предполагаемых предначертаниях. <...>

Теперь обстоятельства во всем этом совершенно переменились, и то, что под известными условиями хорошо было во время оно, то никуда не годится теперь. Какие ощущения не пробуждены новые в расколе! Раскол вступил, если хотите, в новый момент истории своей. Нужно, если дело делать серьезно, вести дело, принимая уже во внимание это новое обстоятельство. Загладить ошибки административные и литературные нельзя тем только, что скажем: „Этого вперед не будет“. И я бы мог, пользуясь уже приобретенною довольно хорошею репутациею у Блуд<ова>, написать ему прямо, без обиняков, в чем были ошибки, какое теперь положение раскола, как отразились все принятые меры при столкновении как с расколом, так и с рутиной административного и духовно-учебного быта, и вывести потом образ действий, необходимо теперь нужный. И мог бы уже и должен бы по совести не предполагать положенными известных условий, которые сами мною отвергаются: но представить радикальные меры...

Одним словом: письмо препровождать бесполезно, и даже, при предположении, в известной степени, успешности его, бесчестно с моей стороны. Нужно писать новое мнение, но это новое мнение таково, что нужно прежде подумать, нежели решиться писать его»[39].

Очевидно, что Записку о расколе просил прислать граф Д. Н. Блудов — ввиду негласно учрежденного правительством секретного Комитета по делам раскола. Передана была просьба через гиляровского приятеля П. И. Бартенева (который в свое время и познакомил Гилярова с отцом и дочерью Блудовыми[40]). Ему Гиляров отвечал 16 марта пространным письмом, где признавался, что его мнение о расколе «косвенно предназначалось» именно графу Блудову, но меры, которые предполагались в 1853 г., основывались на невозможности «радикально изменить образ воззрения»[41] на раскол в правительстве и потому были половинчатыми, приспособленными к конкретной ситуации прошлого царствования. Гиляров сообщал: «Я могу и готов доставить сочинение, не с целию его осуществления, — что невозможно, и даже во многих отношениях, повторяю, вредно, — но как записку прошлую, когда-то писанную сгоряча молодым человеком, рвавшимся  сделать посильно добро общественное; как одно простое напоминание, но никак , никак не в виде совета или мнения»[42].

Через четыре дня, 20 марта, Гиляров получил новое письмо из Петербурга. Бартенев писал: «Сочинение Ваше, во всяком случае, должно быть доставлено, и как можно скорее. Лишь бы оно пришло сюда: я найду случай переслать его в совершенной сохранности. Графиня, по своему обычаю, написала глухо, что оно будет теперь очень полезно; но, как слышно, в Петербурге уже составлен особый комитет по этому предмету. Согласитесь, что прежнею или новою запискою, а все-таки долг велит Вам подать свой голос; ибо, конечно, не многие знают дело так, как Вы. Бросьте все остальное и займитесь наскоро этим. В утешение скажу Вам, что здесь уверяют, будто в первые же дни нового царствования велено было прекратить прежние меры <...>. Графиня тоже пишет о смягчении мер»[43].

1 апреля Гиляров сообщал другу, что все же решил переслать графу Блудову первоначальную Записку (копию изготовил «один из сослуживцев» — т. е., вероятнее всего, И. А. Вениаминов), снабдив ее «более или менее краткими замечаниями». Отказ от составления новой Записки мотивируется прежде всего тем, что убеждения Гилярова противоречат филаретовским предначертаниям: «Мнение о настоящем пусть дает человек более независимый по своему положению, чем я, и более независимый по множеству своего досуга»[44]

Наконец, обновленная Записка была составлена и отправлена в Петербург. О ее содержании можно судить по восторженному ответному письму к Гилярову графини А. Д. Блудовой (от 12 июля 1855 г.), которая прозрачно намекала, что сведения о расколе понадобились самой императрице: «Я и не собственно для себя просила, но для одной особы, которая желала о сем предмете узнать кое-что не официальное. Она не много имеет свободного времени, и поэтому мне казалось полезнее сделать извлечение из записки довольно длинной и я не успела сделать его ранее»[45].

Гиляров воспринимал раскол как национальную трагедию, как кровоточащую рану русского религиозного сознания[46], которую следует не растравлять репрессиями, но залечивать самоотверженным подвигом миссионерской любви[47]. Блудова подытоживала гиляровские предложения по преодолению раскола: «Таким образом, добровольным и добросовестным постоянным влиянием всех членов, малых и великих, духовного сословия (которое никто не может приказать постановить или почестями наградить), какая бы живая, Богом благословенная сила взошла в противудействии расколу. И сколько я могла судить по сношениям с простыми людьми, мущинами и женщинами, именно в русском-то народе и есть зародыш такого тихого, терпеливого духовного действия»[48].

В архиве Гилярова эта Записка не сохранилась, так как была уничтожена пожаром, случившимся летом 1856 г.[49]

Таким образом, получается, что митрополит Филарет действительно имел весьма веские основания удалить молодого неуправляемого профессора со слишком независимым образом мыслей, идущих наперекор предустановленным в Академии. К тому же духовное начальство едва ли могло симпатизировать тому, что у Гилярова имеется прямой выход в околоправительственные сферы и, вместе с тем, что он дружит с подвергнутыми тогда опале славянофилами.

Как был уволен Гиляров, вернее — по какому именно поводу, точнее всего изложено в его переписке с разными лицами, а также в мемуарах близких ему людей. Так, Гиляров в автобиографическом письме к А. С. Суворину (от 29 октября 1872 г.) сообщал: «Кафедру я потерял по доносу Анфима, теперешнего экзарха Болгарского, который был одним из моих слушателей. Что именно он на меня насочинил, не знаю, но из слов покойного Филарета заключаю, что касалось отчасти моего преподавания о расколе и отчасти о Библии (оба эти предмета были моею специальностью)»[50]. Позднее, в письме к И. Ф. Романову-Рцы от 15 ноября 1886 г., Гиляров винил и себя в произошедшем, вернее — собственную манеру преподавания, свою речь с кафедры, изобиловавшую яркими парадоксами и элементами вольной импровизации: «Мои слушатели, затаив дыхание, меня слушали; но, когда я потребовал от одного из записывавших меня слушателей записанное им, я пришел в ужас: не понято, переврано; это была пародия на мои лекции. Пародия эта потом воплотилась отчасти в Щапове,[51] которому, как я полагаю, достался подобный экземпляр, совершенно меня искажавший! А Филарету насказали (Анфим, бывший потом экзархом Болгарским),[52] будто я проповедую, что религия христианская устарела. Теперь-то я вижу, что я не головою, а целым ростом был выше своих слушателей»[53].

По свидетельству профессора Московской духовной академии Н. И. Субботина, Анфим не самолично жаловался владыке, а рассказывал о «возмутительных лекциях» Гилярова архимандриту Антонию (Медведеву), духовнику Филарета[54]. Профессор же Е. Е. Голубинский, друживший с любимым учеником Гилярова по Академии И. А. Вениаминовым, называл другого посредника, рассказывая об этом событии следующее: «Оставление Академии Н<икитой> П<етровичем> произошло так. Жил тогда в Академии иеродиакон Анфим, впоследствии экзарх Болгарский. Он наговорил А. Н. Муравьеву, что Н<икита> П<етрович> очень вольно читает свой главный предмет (на старшем курсе герменевтику). А<ндрей> Н<иколаевич> передал об этом митрополиту Филарету, и митрополит попросил Н<икиту> П<етровича> оставить службу в Академии»[55]. Не исключено, впрочем, что «сигналы» поступали к владыке от обоих — и от о. Антония, и от Муравьева; о. Анфим мог жаловаться и напрямую.

Впоследствии, к слову сказать, Гиляров, словно бы вспомнив о давней обиде, с едкой иронией откликнется на статью Муравьева «Обличение на книгу „О возможном соединении Церкви Российской с Западною“», опубликованную в академическом журнале[56], поиронизировав в своей рецензии над склонностью Муравьева к доносительству[57]. Митрополит Филарет же счел эту гиляровскую заметку за акт мелкой мстительности. Профессор Московской духовной академии И. Н. Корсунский в одном из писем к кн. Н. В. Шаховскому (от 12 сентября 1893 г.) свидетельствовал: «В опровержение замечаний против статьи А. Н. Муравьева и в защиту последнего, так же как и чести академического журнала, по совету митр<ополита> Филарета, написана была статья В. Д. Кудрявцевым, которую просматривал и исправлял нынешний московский митрополит Сергий[58] (в то время ректор Академии), но которая все же не была напечатана, ибо не вполне удовлетворяла строгому вкусу владыки Филарета, который, в своих замечаниях на нее, деланных, при чтении ее, в присутствии покойного А. В. Горского говорил между прочим следующее: „Что такое людоеды? Гиляров под этим разумеет тех, которые выгнали его из Академии. Он забыл, что ему предоставили даром воспользоваться жалованьем за четыре месяца. Вот какой он благодарный! Тесть его[59] сделался болен; я назначил на его место священника; Гиляров пришел просить, чтобы половина жалованья шла старому священнику. Я представлял неудобства, — однако же сделал по его просьбе“»[60].

Гиляров, в свою очередь, тоже винил митрополита в неблагодарности, припоминая о своих благодеяниях. Его племянник, филолог Ф. А. Гиляров, вспоминал: «Никита Петрович был близок с московскою епархиальною властью. Московские викарные архиереи Леонид, потом Игнатий были его учениками. Для Игнатия, как племянника митрополита Филарета, пришлось ему самому написать чуть не всю магистерскую диссертацию, как сам он мне говаривал»[61].

Огорчало Гилярова, что уже тогда в связи с его отставкой в околоцерковных кругах зародилась легенда о якобы отеческом покровительстве, оказываемом ему со стороны митрополита Филарета[62]. В письме к другу архимандриту Вениамину (Карелину) от 11 августа 1859 г. Гиляров восстанавливал истину: «...смешно и горько было мне прочитать небылицу, что меня отставил Евгений, а Филарет защищал, и даже устроил мое поступление на настоящее место... Филарет!.. Да кто это мог выдумать, кому пришло в голову сделать его моим благодетелем?! Нет, друг мой, выгнал меня Филарет, а Евгений, если что сделал, так воспрепятствовал Высокопреосвященнейшему сделать предложение конференции об отрешении меня от должности, представив, хотя и с подобающим смирением, что на это нет никаких оснований и что предлоги, которые думал употребить Высокопр<еосвященнейший> в своем предложении, не могут быть приняты в уважение. Высокопр<еосвященнейшему> хотелось скушать меня дочиста, на том основании, что я-де мало показал деятельности в продолжение службы, ибо не сдал всех лекций...»[63]

Гиляров продолжал: «Правда, что Высокопр<еосвященнейший> принудил меня взять из своих денег сумму, соответственную количеству жалования, которое получил бы я, если бы не вышел из службы, жалования от ноября — времени отставки — до января; но это было, во-первых, желанием поскорее меня выжить, во-вторых, — расчетом при обиде удвоить ее насильственным благодеянием...»[64]

Обыкновенно уволенных из Академии профессоров Филарет, после их рукоположения, устраивал настоятелями доходных московских церквей. От беспокойного же Гилярова ему, действительно, хотелось избавиться окончательно. Когда встал вопрос о принятии тем священнического сана (очевидно, по ходатайству коллег по академической службе), владыка резко воспротивился. В письме к своему духовнику Филарет пояснял принятое решение: «Если бы образ мыслей его был таков, что не трудно было бы принять его в духовенство, то не трудно было бы оставить его и в Академии, несмотря на неисправности»[65].

Гиляров со скорбью подытоживал историю своих бедствий в откровенном письме к Бартеневу от 28 сентября (в день подачи прошения об увольнении из Академии): «Скажу в  заключение, что тяжелые испытания посылает иногда Бог для людей, искренно и бескорыстно трудящихся!»[66]

Друзья-славянофилы полностью приняли сторону Гилярова. Особенно возмущался И. С. Аксаков. Московский цензор В. Я. Федоров вспоминал его слова: «О Гилярове Аксаков отзывался восторженно: „Посмотрите на это лицо — совершенно славянский тип; эти голубые глаза, эта добрая улыбка, это страдальческое выраж<ение> лица. — Что он вытерпе<л> муче<ний> от Митрополита Филарета, который все внутр<енности> у него расцарапал“»[67]. П. И. Бартенев свидетельствовал: «Ни от кого не доводилось нам слышать так много дурного о Московском митрополите Филарете, как именно от Никиты Петровича Гилярова. Это было в пятидесятые годы. Впоследствии митрополит препобедил его своими благодеяниями; так было и со многими другими»[68]. И действительно, к примеру, того же 28 сентября Гиляров писал Бартеневу: «Паук запустил в меня свои лапы и хотел задушить окончательно. Подробности отлагаю до скорого личного свидания. Дотоле прошу и надеюсь, что дружба Ваша сохрани мои намеки в строжайшем секрете»[69]; с подобной же издевательской язвительностью характеризуется владыка и в других письмах Гилярова к приятелю[70].

Гиляровские знакомые из правительственных сфер, почитавшие Филарета, недоумевали. Графиня А. Д. Блудова так откликнулась на известие об увольнении Гилярова в письме к нему от 16 октября 1855 г.: «Очень прискорбно и Батюшке, и мне слышать, что такая неприятность случилась с Вами, и прискорбно думать, что в мнении такого человека, как Преосвященный Филарет, нашли средство повредить Вам. Но не теряйте духа. <...> ...сожалею от души, что таким неприятным образом выходите из прежней карьеры. По крайней мере, то утешение, что Вы ни в чем не виноваты и что Вы сами хотели и без того оставить Ваше место. Постарайтесь, однако, узнать, в чем именно состоит обвинение?»[71]

Но в этом письме графини Блудовой содержится и важное свидетельство о том, что чуть ли не за год до конфликта с митрополитом Гиляров сам — через своих влиятельных знакомых — искал возможность оставить училищную службу. Поначалу не получилось — в письме графини Блудовой к нему от 12 июля 1855 г. встречаем глухой намек на эти обстоятельства: «Мне сказывали здесь, что Ваши новые лекции прекрасны и что слушателей у Вас гораздо более, нежели Вы прошлую осень предполагали. Самая неудача Вашей попытки переменить образ службы не есть ли указание Провидения на нужду в Ваших усилиях по части, теперь вами занимаемой. Ваша кафедра не есть ли сама себе миссионерская и труды Ваши среди препятствий и лишений не суть ли труды миссионера?»[72] Речь, видимо шла о не увенчавшемся успехом ходатайстве графа Д. Н. Блудова об определении Гилярова начальником Отделения в Московский архив Министерства иностранных дел. 7 июля, когда надежда на такое устройство еще сохранялась, граф писал Гилярову: «Я всегда готов употреблять все зависящее от меня для содействия людям, которые, подобно Вам, при отличных способностях и знаниях, одушевлены любовью к добру и посвящают жизнь свою на пользу отечественного просвещения. Потому я прошу Вас обращаться ко мне всякий раз, когда, по мнению Вашему, участие мое в делах Ваших может принести Вам некоторую пользу. Я сам буду по возможности изыскивать средства устроить будущую службу Вашу таким образом, чтобы она не мешала Вашим ученым занятиям. Удастся ли мне сие, не знаю; но в желании моем искреннем и постоянном прошу Вас не сомневаться»[73]. 16 октября того же 1855 г. графиня Блудова обнадеживала Гилярова: «Надеемся как-нибудь устроить, чтоб Вам можно было оставаться в Москве (может быть, при Архиве)[74], чтоб быть на службе и потому что дешевле жить в Москве, — а между тем иметь часть „Журнала Мин<истерства> народ<ного> просвещ<ения>“ для редакции, с жалованием по этой части, с тем чтоб успеть найти вакацию после для Вас»[75]. Хотелось Гилярову устроиться библиотекарем в тот же Архив Министерства иностранных дел[76] или же заменить в должности редактора «Московских ведомостей» М. Н. Каткова — в связи с предполагавшейся отставкой последнего[77].

Кроме того, сам Гиляров свидетельствовал, что в тот период друзья-славянофилы хотели привлечь его к своей издательско-редакторской деятельности — 2 ноября 1886 г. он писал Романову-Рцы: «Когда славянофилы основывали журнал („Русскую беседу“ и еще ранее, когда торговали „Москвитянин“), меня они предлагали поставить во главу...»[78]

Критическое положение, в котором оказался выброшенный на улицу Гиляров с семьей, заставило его друзей предпринимать определенные хлопоты в поисках для него службы, которая не сковывала бы его научного творчества. Сохранилось свидетельство: «Говорили тогда, что славянофилы, к кружку которых он принадлежал, хотели было доставить ему место домашнего наставника при детях какого-то великого князя. Но митрополит Филарет отказал ему в своей рекомендации, которая требовалась»[79].

Тогда за дело снова взялись влиятельный граф Блудов с дочерью. 10 ноября 1855 г., в тот день, когда было утверждено его увольнение от академической службы, запиской-ходатайством Блудова начато производством канцелярское дело «Об определении стоящего в должности профессора Московской духовной академии Гилярова-Платонова цензором в Московский цензурный комитет»[80]. Хлопоты увенчались полным успехом, и 23 мая 1856 г. он вступил на торную дорогу обеспеченной государственной службы.

Таким образом, как видим, увольнение Гилярова из Академии состоялось бы рано или поздно, и не случись всей этой шумной истории с лекциями по расколу и неряшливыми конспектами студентов. Его неуемной творческой натуре становилось тесно внутри церковных стен, он хотел попробовать себя на стезях светского писателя-публициста, чиновника-администратора, издателя.

За рамками данной статьи остается обширная, до сих пор не исследованная тема плодотворного сотрудничества митрополита Филарета с Гиляровым в 1860-е гг. Приведем текст одного только любопытного документа — записки к Гилярову викарного епископа Леонида (Краснопевкова) от 1 апреля 1863 г., в которой сначала говорится о том, что митрополит «нездоров и принимает лекарство», а далее следует приписка: «...но Вы можете, не стесняясь, говорить, сколько нужно, и чем откровеннее, тем лучше. Кажется, он очень расположен Вас принять, выслушать и с Вами побеседовать, насколько станет сил»[81]. Началось же это потепление в отношениях двух выдающихся коломенцев в конце 1861 г., когда Филарет познакомился с гиляровской «Заметкой по поводу статьи г. Чистовича об Арсении Мациевиче» и ему «это понравилось» (свидетельство П. С. Казанского[82] и архиепископа Леонида (Краснопевкова)[83]), а чуть позднее, в феврале 1862 г., — с запиской «О первоначальном народном обучении», которую, несмотря на отличавшую ее необычайную резкость выражений, рекомендовал опубликовать в академическом журнале, а потом защищал автора от раздраженных правительственных чиновников[84].

В конце жизни в очерках, опубликованных аксаковской газетой «Русь», Гиляров вернется к своим спорам с Филаретом по вопросу о расколе, послужившему основной причиной его удаления из Академии. В 1884 г. он посвятит своим разногласиям с владыкой мемуарный очерк «Урезанный документ», поначалу называвшийся осуждающе резко: «Аутодафе митрополичьего мнения»[85]. Однако Филарет не выглядит здесь неким инквизитором, — хотя и выступает последовательным приверженцем своего взгляда на раскол, нетерпимым к иным мнениям: из старинной рукописи он изымает («урезает») часть страницы с мнением митрополита Платона (Лёвшина), размышлявшего о практической бесполезности противораскольнической полемики[86]. В серии очерков «Логика раскола» (1885) Гиляров вспоминал слова Филарета: «Говорят, что Вы отдаете справедливость русским раскольникам». И пояснял: «Они сказаны были мне в упрек, но передавали мое отношение к расколу верно. <...> Это означало: „раскол есть наш противник, и противника не должно надоумливать, в чем он прав может быть и силен, а только обличать его заблуждения и раскрывать недостатки“. Митрополит стоял на полемической точке зрения. <...> Я излагал сущность вероучений и развитие их, историческое и психологическое; не обсуживал их, а давал им самим себя обсуживать»[87]. Однако на филаретовскую теоретическую нетерпимость к расколу — весьма последовательную и, подчеркнем, безупречную с точки зрения догматического богословия, — опиралась в своих практических действиях полицейская машина, всячески притеснявшая значительную часть русского верующего народа. В той же «Логике раскола» Гиляров защищает память Филарета от расколоведов, прямо взывавших к одним карательным мерам во имя «церковно-государственного единства»: «Много чести моим современным возражателям — сравнить их с митрополитом Филаретом. Их незнание о расколе настолько же полное, насколько совершенно было знание у митрополита. Но между тем и другим есть общее, что раскол обсуживается отвне: один смотрит на него с догматической истины, другие — с государственного порядка»[88].

Впрочем, и сегодня едва ли можно с уверенностью утверждать, что тогда, в 1850-х—1880-х гг., было «время благоприятно» для кардинальных изменений по отношению к расколу, которых, оспаривая позицию Филарета, требовал Гиляров. Ведь он в своих попытках «отдать справедливость русским раскольникам», можно сказать, забежал на столетие вперед: только в июне 1971 г. Поместный собор Русской Православной Церкви издал Деяние «Об отмене клятв на старые обряды».

Изучение сложных взаимоотношений святителя Филарета и публициста-философа Гилярова позволяет прикоснуться к важным проблемам русской культуры XIX в., духовной и светской. Без их учета однобокими будут представления исследователей филаретовского наследия о жизни и творчестве святителя.