Московской консерватории удалось сохранить лучшие достижения церковного хорового пения России. О взаимосвязи пения и церковной службы, а также о преемственности музыкальной традиции в Московской консерватории рассказывает прихожанин Московского Подворья Троице-Сергиевой Лавры, заслуженный деятель искусств РСФСР Борис Иванович Куликов, профессор кафедры хорового дирижирования, на протяжении шестнадцати лет служивший в должности ректора консерватории. Б.И. Куликов был дирижером-хормейстером Государственного хора СССР под руководством А.В. Свешникова, заместителем художественного руководителя и начальника Краснознаменного им. А.В. Александрова, дирижером ансамбля группы Советских войск в Германии (Берлин).

– Борис Иванович, что значит для Вас пение на богослужении?

– Дело в том, что в пении начало религиозности. Ведь что такое пение? Это единение. Причем такое, о котором мы сейчас даже представления не имеем: для нас хоровое пение означает высшее проявление и слиянность вокальной сути звучания и духовного начала, а во времена первых христиан в катакомбах единение было равносильно жизни и смерти.

– Как Вы думаете, полифония исказила духовное пение?

– Я бы не стал так говорить. Алексей Федорович Львов и Дмитрий Степанович Бортнянский были великими, блестяще образованными композиторами. Да, они все учились заграницей, многие – в Италии, потому что у нас не было традиции музыкального образования. Зато в России существовала традиция попечения об искусствах. Императоры относились к музыке серьезно, как к своему престижу, окружали невероятной опекой. Сами итальянцы в нашей стране с удовольствием выступали, потому что им много платили. Верди получил за «Силу судьбы» [опера, написанная специально для постановки в Большом Каменном театре Санкт-Петербурга – Ред.] очень хорошие деньги.

– Можно ли, на Ваш взгляд, говорить о различии в звучании светского и церковного пения?

– Конечно. Все поют «Всенощную» Рахманинова – если не целиком, то «лакомыми кусками». Вроде бы, красиво. Но на самом деле, это испачканная картина. Самое сокровенное в пении нарушено. Есть особые эмоциональные показатели, эмоциональные рамки. Если человек не имеет отношения к религии, это не просто заметно, это преступно заметно.

– Отчего, по Вашему мнению, так получается? Что выдает светского человека?

– Прежде всего, светское форте и форте с наполнением внутренним – это совсем другое мироощущение. В духовном пении есть таинство. Любой регент, даже самоучка, знаком с этой тайной, которую он слышит и может в тебя вложить. Но профессионализм и традиция не менее важны.

Раньше, когда существовало Синодальное училище, в хоровом пении было достигнуто совершенство, наработанное вековым опытом. Учителя, которые преподавали в Синодальном училище, были достойнейшие люди, прекрасные музыканты, ученые. Александр Дмитриевич Кастальский, Василий Сергеевич Орлов… Степан Васильевич Смоленский был великолепным директором. Он и ученым был, и композитором – ему, кстати, посвящена «Всенощная» Рахманинова. Он всячески опекал Рахманинова. Все руководители были его ближайшие друзья, они его учили и выучили такое чудо. Если хотите узнать, что такое православное пение, послушайте запись «Вокализа» Рахманинова, где дирижирует сам Рахманинов с Филадельфийским оркестром в Америке. В Рахманинове ничего не поймешь, если не войдешь в самую суть, в самое сокровенное, которое заложено в его «Литургии» и концерте духовном. Всем этим он напитался, надышался.

А Троцкий в 1918 г. росчерком своего пера уничтожил Синодальное училище и Синодальный хор. Это был удар, обдуманное, страшное преступление. Даже просто c государственной точки зрения, поскольку к тому времени в хоровом пении было достигнуто совершенство, наработанное вековым опытом, это было самое великое, что существовало в истории Русской Православной Церкви в этой области. Хор пел в Успенском соборе – это была молитва России, ее звучание. Человек один раз попадал туда – и запоминал на всю жизнь, звучание передавалось из поколения в поколение. Вся Москва пела, вся Россия пела.

– Как, на Ваш взгляд, развивалось хоровое пение после революции?

– Получилось так, что в 1923 г. из Синодального хора все музыканты перешли в Консерваторию, на эту кафедру. Они ведь все были между собой знакомы. Правда, они не очень уважали Александра Васильевича Свешникова [хоровой дирижер, основатель Московского хорового училища, ректор консерватории – Ред.], хотя Свешников имел диплом – заочный – Синодального училища за подписью Николая Михайловича Данилина [главный регент Синодального хора до 1918 г., художественный руководитель и дирижер Государственного хора СССР – Ред.]. Сохранился учебный корпус с Рахманиновским залом, где размещался и пел Синодальный хор.

Это удивительное чудо, звучание в Рахманиновском зале, вернулось на моем веку. Гришин Виктор Васильевич – Царствие ему Небесное – нам помогал, под его железной рукой строители делали все самое лучшее. Балки старые, а строители говорят: «Мы заменить не можем, даже в Сибири теперь нет ни кедра, ничего. Сделаем бетонные. Это абсолютно не действует на акустику». Но мне было совершенно ясно, что этого делать нельзя. И вот, помню: большой стол в ректорском кабинете, зеленое сукно, сидим мы все и самые выдающиеся деятели строительства. Я сижу на торце. И Бог послал мне сказать такую вещь: «Поймите, у меня абсолютное убеждение: мне этого не простят». Наступила гробовая тишина, и они сказали: «Мы не будем этого делать». Это было просто чудо.

Потом, когда я в первый раз повел туда совет консерватории, среди них были еще живы старики, слышавшие звучание Синодального хора, – плакали. Ребята спели «Многая лета». Такое звучание было!

– То есть этот зал подчеркивает именно пение хора?

– Да, голос в Рахманиновском зале рассчитан на церковное звучание. В его создании участвовали храмовые мастера. Когда я первый раз зашел туда – там слушали лекции заочное и вечернее отделение МВД – я был в ужасе: работали усилители. И голос ложился. А на самом деле голос там плывет, ведь храм не терпит быстрого движения.

Там есть такие отверстия овальные – «голосники» называются. Когда Москва прочуяла, что возрождается Синодальный зал, появлялись люди, очень скромные, еще оставшиеся в живых – которые слушали и знали Синодальный хор. Один пришел ко мне и рассказал, что у этого зала есть секрет, который помогает регулировать акустику. В голосник надо положить… простое сено. Но имейте в виду, сказал он, брать надо сено средней полосы, хорошо просушенное, и не где-то там, у печки, а летом, прямо под солнцем.

– Исполнялась ли Рахманиновская «Всенощная» в России?

– Нет. Я обращался в министерство культуры – категорически не разрешали. Через некоторое время после больших усилий Свешников стал делать запись. Эту запись напечатала «Мелодия», но здесь она не продавалась. И вдруг в Париже – взрыв! Хвалебная пресса о Свешникове: «Открытие! Чудо!» – и самое главное, – «мы не знали, что такое Рахманинов!». Потом американцы сообразили, что можно на этом сделать деньги, начали говорить, что это они его спасли. Ну, что говорить, действительно спасли, можно сказать, от голодной смерти.

– Как Вы думаете, каким образом сейчас возрождается церковное музыкальное образование для детей?

– Это очень сложная, болезненная, но святая проблема. Нам всем нужно сделать усилие и создать подобие Синодального училища, где в пансионе воспитывались бы мальчики.

Есть очень много искреннего отношения к решению этой проблемы. Школу мальчиков создал один мой ученик, отец Виктор Шкабурин. На Московском Подворье Свято-Троицкой Сергиевой Лавры мальчики тоже участвуют в хоровом пении. Это просто дети, но это уже здорово!

Вообще, настоящее церковное пение, по моему мнению, можно услышать именно здесь – на Троице на Самотеке. И об этом надо говорить уверенно. Владимир Александрович Горбик – великолепный дирижер. Есть духовный конкурс в Польше – он там победил как дирижер. Мне это особенно дорого, потому что он ученик моего ученика. Часто у регента можно видеть азбучное дирижирование, просто «перекладывание рук» – здесь это не так, и это хорошо.

– Есть ли, сейчас на Ваш взгляд, по-настоящему удачные работы в духовной музыке, которые малоизвестны широкой аудитории?

– Конечно. Хорошо писал Николай Николаевич Сидельников, он уже умер. Это был по-настоящему верующий человек. Алексей Львович Ларин пишет хорошо. Очень неплохие вещи пишет сейчас Анатолий Иванович Киселев. Его сочинение исполнялось, когда был жив Виктор Сергеевич Попов [основатель и художественный руководитель Большого детского хора – Ред.]. Это было совместное исполнение хора с мальчиками.

– Если позволите – три традиционных вопроса. Что для Вас значит Подворье, почему Вы ходите именно в этот храм?

– Во-первых, здесь есть некоторая родственность действующих участников жизни Подворья. Абсолютное молитвенное единение сводов, службы и клира. Мне представляется, что это очень редкий и очень чистый в своем выявлении пример нашего существования, нашего православного дела.

Музыкальная часть здесь настолько проникновенна, так точно и красиво объединена со службой. Горбик – замечательный регент. Для меня важно, что он говорит абсолютно взвешенно об архимандрите Матфее (Мормыле), не только как о великом мастере, но и как о духовном отце. Он весь растворялся в нем, чтобы научиться, и взял очень многое. Мне это очень дорого, потому что я убежден, что это великое настоящее лаврское наследие. И оно очень осознанно, с большим подъемом, с опекой, со счастливым ощущением продолжения существует на Подворье.

Здесь особые люди, клир храма, в котором высвечиваются личности. И, конечно, история, которую мы так мало знаем, хотя на Подворье решались судьбы. Здесь есть монастырский дух, чтобы убедиться в этом, надо послушать маленькие вечерние службы, когда собираются одни монахи – такой опыт бесценен. Ведь это – длань Лавры. Величайшая наша силища здесь, в центре Москвы, на развилке. Не ценить это и молитвенно не приветствовать просто невозможно.

– Вы могли бы рассказать о каком-нибудь случае, когда Господь открыто явил в Вашей жизни Свою волю?

– В моей жизни был абсолютно явный, выверенный для меня случай Божией милости. Когда началась Великая Отечественная война, отца забрали на второй день. Но он уцелел, хотя всю войну был на передовой, даже за передовой, поскольку он был инженер-мостовик. Когда войска проходили, они все взрывали. Во время войны мама меня приучила молиться: я сидел рядом с ней и читал «Живый в помощи» [Псалом 90]. Это была осязаемая молитва. Мать мне еще сказала: «Надо молитву записать твоей рукой». У меня до сих пор сохранилась корочка из зеленой блестящей бумаги, и внутри одна молитва написана, а на обложке крестик из спички.

– Какой дар от Господа Вы хотели бы стяжать?

– Я думаю, что если что-то ценное во мне есть – это все от моих близких. К близким я отношу и друзей. Настоящая любовь наполняет жизнь самым большим содержанием. По-разному складывается все, и отношения складываются по-разному, но я хотел бы, чтобы Господь удержал это и дал какое-то развитие. Я считаю, что к концу жизни это не убавляется.

Беседовали Сергей и Анна Соколовы