Из воспоминаний о преподобном Аристоклии Афонском и Московском чудотворце

А эти необыкновенные празд­ничные молебны в часовне св. вмч. Пантелеимона! Кто там бы­вал, никогда не забудет. Народу со­биралось столько, что чуть запоз­даешь, уже и не пройдешь. Я всег­да приходила к трем часам, чтобы встать впереди, где старец слу­жит, а молебен начинался в поло­вине пятого и кончался в восемь или в начале девятого. Особенно много бывало больных: нервных, или, как говорят, порченых. И как только старец начинал спускаться по лестнице из кельи, в часовню, тут же узнаешь, что он вышел, так как среди больных поднимался крик и шум. «Идет, идет!» — кри­чат так, что ужас возьмет.

— Ну, как помолилась вчера? — бывало, спросит старец.

— Ах, батюшка,— скажешь,— уж так хорошо было! Только вот сзади одна раба Божия так крича­ла, что не давала молиться!

— А ты,— скажет старец,— не обращай внимания, что сзади тебя делается, стой перед Господом и внуши себе, что здесь только Гос­подь, Который тебя видит, да ты. А остальных как будто никого и нет.

После молебна батюшка поч­ти всегда говорил небольшое на­ставление. Особенно он любил Божию Матерь и, что бы ни стал говорить, всегда сводил речь к Ней. Такую необыкновенную, та­кую нежную и благоговейную лю­бовь имел он к Божией Матери, что не мог без особенной радос­ти говорить про Нее. И когда он принимал народ, и на исповеди он не сводил взора с лика Богоро­дицы, находившегося перед ним, как бы спрашивая Ее о чем-то.

Никогда я не видела старца гневным или смеющимся, но ка­кая-то тихая радость, какой-то свет озаряли его всего, когда он был доволен чем-то, и тихая грусть была видна, а из груди ис­ходил глубокий вздох, когда он видел грех, неисправность, по­рок. Иногда, бывало, вразумит, как отец сердобольный, а то и промолчит, вздохнет глубоко-глу­боко. С внутренней молитвой. Я приметила его молитву: у него лицо так менялось, так одухотво­рялось, что невозможно было не заметить…

По кн.: Великие русские старцы…