Страстная седмица на Святой Горе

Чрезвычайно долог казался мне Великий пост, беспрерывная и длинная служба по временам обессиливала меня до того, что я с изумлением говорил себе: «Вот где ангельская-то жизнь! Вот где истинные подвижники!». Впрочем, в минуты моего совершенного изнеможения часто чувствовал я такие действия благодати на сердце, что труд постный иногда забывался, а иногда даже становился сладостен, так что я с сожалением теперь спрашиваю себя, отчего я не хотел наравне с другими вынести четыредесятидневного поста.

Наступила Страстная седмица. Подвиги и труды прибавились. Одна только надежда видеть Пасху радовала меня. Но что за Пасха в пустыни, думал я, и сердце мое замирало в невыразимой тоске по нашей мирской Пасхе, в течение которой все так светло, так мило и торжественно у нас в России.

Великий пяток печальными событиями евангельской истории и умилительной службой, длинной и почти беспрерывной, хотя и был слишком тяжел для меня, но надежда видеть Пасху поддерживала истощившиеся мои силы. Утреня Великой субботы так растеплила меня чувствами умиления, что я готов был плакать как дитя.

На эти великие дни, то есть пяток и субботу, были у нас всенощные (в полном значении) бдения и погребальный процесс, то есть вынос Плащаницы и ход с нею вокруг собора. Представьте себе глубокую ночь: мы и греки соединились в соборе, сотни свечей играют ярким светом среди ненарушимой гробовой тишины…

…При меланхолических и монотонных, чисто погребальных звуках греческого напева тихо тронулось погребальное шествие. Траур монашеских одежд и мертвая бледность иноческих лиц придавали обряду выразительную силу. Вслед других молча шел и я в тихом раздумье о моем собственном жребии по отходе души в вечность...

...В мерцающем свете свечей мы, по выходе из собора западной дверью, остановились на монастырской площади, и диакон на греческом языке возгласил: «Спаси, Господи, люди Твоя!» — потом, обогнув юго-западный угол собора и направляясь вдоль южной стены его, ход вторично остановился при южном оконечнике креста, в виде которого расположен греческий собор. Заунывный звон колоколов смолк, в природе было так тихо, что ничто не нарушало мертвой тишины похоронного хода. Здесь диакон возгласил на русском языке: «Еще помолимся о благочестивейшем и самодержавнейшем великом Государе нашем императоре Николае Павловиче», хор возопил: «Господи, помилуй!» — и сердце мое запрыгало от радости: мысль слилась с замирающими в воздухе звуками родного напева и легко, молитвенно унеслась к Богу. Мы и греки молились о нашем державном Государе императоре и о его Царственной Семье — и где же? Далеко-далеко от России, на пустынных высотах Афона!..

На восточном оконечнике храма возглашалась ектения о Святейшем Патриархе, на северном — о нашем игумене и всем во Христе братстве нашем, а на западном — о всех православных. При входе в собор экклесиарх окроплял каждого из нас розовой водою, а когда Плащаница положена была посреди храма, по ней рассыпали бутоны только что распустившихся роз. Опрыскали ее ароматическою водою, и райское дыхание разлилось между братством и оживотворило наши истомленные силы. Стройно и в раболепном благоговении приложились мы к Божественному Мертвецу и по окончании утрени, на рассвете, разошлись по своим келлиям для отдыха.

«Письма Святогорца»