|
Из беседы на
притчу о злых виноградарях
И действительно, ничто
так не доводит нас до опасного падения
и не влечет по стремнинам, ничто так не
лишает нас будущих благ, как пристрастие
к вещам скоропреходящим; напротив, ничто
так не приводит нас к обладанию настоящими
и будущими благами, как предпочтение
всему будущих. Ищите же, говорит Христос,
прежде Царства Божия и правды Его, и это
все приложится вам (Мф. 6, 33). Но если бы
даже не прилагались временные блага, и
тогда не надлежало бы так много заботиться
о их приобретении. Теперь же получить
будущие блага — значит получить и
настоящие. Но некоторые не убеждаются
и этим и, уподобляясь бесчувственным
камням, гоняются за тенью удовольствий.
В самом деле, что
сладостного в благах настоящей жизни?
Что приятного? Я намерен свободнее
поговорить с вами ныне. Но будьте
внимательны и знайте, что жизнь,
представляющаяся вам трудною и несносною
(я говорю о жизни монахов и распявшихся
миру), гораздо сладостнее и вожделеннее
той, которая кажется вам приятной и
удобной. И свидетели этому вы сами,
которые часто, во время постигнувших
вас несчастий и скорбей, просите себе
смерти и называете блаженными живущих
в горах и вертепах и ведущих жизнь
безбрачную и беззаботную, вы, которые
занимаетесь искусствами, служите в
войсках или живете без дела и праздно
и проводите дни в театре и местах пляски.
И там, где по-видимому тысячами текут
удовольствия и реками — увеселения,
рождается бесчисленное множество
горьких скорбей. Если кто воспылает
любовью к одной из плясавших там девиц,
тот вытерпит страдания, каким не
подвергнешься ни в многочисленных
сражениях, ни в многократных странствованиях,
и состояние такого человека будет более
тягостно, чем всякого осажденного
города. [7–2–68–3]
***
Мы найдем между монашеской
и мирской жизнью такое же различие, как
между пристанью и морем, непрестанно
рассекаемым ветрами. Смотри, самые
убежища монахов уже дают начало их
благоденствию. Избегая рынков, и городов,
и народного шума, они предпочли жизнь
в горах, которая не имеет ничего общего
с настоящею жизнью, не подвержена никаким
человеческим превратностям, ни печали
житейской, ни горести, ни большим заботам,
ни опасностям, ни коварству, ни ненависти,
ни зависти, ни порочной любви, ни всему
тому подобному. Здесь они размышляют
уже только о Царствии Небесном, беседуя
в безмолвии и глубокой тишине с лесами,
горами, источниками, а наиболее всего
— с Богом. Жилища их чужды всякого шума,
а душа, свободная от всех страстей и
болезней, тонка, легка и гораздо чище
самого тонкого воздуха.
Занятия у них те же,
какие были вначале и до падения Адама,
когда он, облеченный славою, дерзновенно
беседовал с Богом и обитал в преисполненном
блаженства рае... Адам не имел никаких
житейских забот — нет их и у монахов.
Адам чистою совестью беседовал с Богом
— так и монахи; более того, они имеют
гораздо больше дерзновения, нежели
Адам, так как больше имеют в себе
благодати, по дару Духа Святого. <...>
Они не просят ни о чем
настоящем, у них не бывает об этом слова,
но просят о том, чтобы им с дерзновением
стать пред страшным престолом, когда
Единородный Сын Божий придет судить
живых и мертвых, чтобы никому из них не
услышать того страшного голоса: Не знаю
вас! (Мф. 25, 12) — и чтобы в чистоте совести
и обилии добрых дел совершить настоящую
трудную жизнь и благополучно переплыть
это бурное море. <...> Потом, как, встав,
окончат эти священные и непрестанные
молитвы, с восходом солнечным каждый
идет к своему делу и трудами многое
приобретает для бедных.
[7–2–68–3]
из календаря "Год со святителем Иоанном Златоустом"
|
