Деятельность Родиона Юрьевича Овчинникова не умещается в рамки одной профессии. Актер, режиссер, педагог, профессор кафедры мастерства актёра Театрального института им. Б. Щукина, преподаватель РАТИ и Школы-студии МХАТ, заслуженный артист России. Сотрудничал с такими театрами как «Ленком», «Современник», Театр на Таганке, Театр М. Ермоловой, Театр им. Р. Симонова и др. Исполнял роли Кая («Жестокие игры»), Раскольникова («Преступление и наказание»), Самозванца («Борис Годунов») и др. Среди его режиссерских работ – спектакли «Смерть Павла I», «Преступление и наказание», «Бесы», «Капитанская дочка», «Кони привередливые», «Дом Бернарды Альбы». Постановки Родиона Овчинникова получали гран-при международных фестивалей в Зальцбурге, Брно, Амстердаме, Сан-Паулу. Разносторонний талант, три высших образования (актерское, режиссерское, философско-богословское), огромная творческая энергия, множество интересных проектов. Что еще прибавить для полноты образа? Пожалуй, самое главное - крепкую веру в Бога и мужество реализовывать ее в своей насыщенной жизни. Мы беседуем с Родионом Юрьевичем о его пути к Церкви и о том, как творчество земное может сочетаться с верой в Творца небесного.

– Родион Юрьевич, расскажите, как Вы пришли к вере? Когда начался этот путь, был ли он долгим?

–У меня была нормальная семья, отец – коммунист, очень хороший человек, который искренне верил в идеи коммунизма до определенного момента. Но при этом все равно всех детей крестили, хотя и тайно – вывозили в деревню.

А потом я через литературу пришел к Церкви. Как-то сидел в библиотеке, читал «Преступление и наказание», ту сцену, где Соня читает Раскольникову Евангелие ночью. И вдруг у меня внутри как что-то лопнуло горячее. Я выбежал. Стою в холле, и слезы текут, и ничего не могу с собой поделать и не понимаю, что со мной произошло.

Сначала я стал просто ходить в храм. Помню это состояние гордыни. Хотелось так, что если уж зашел в храм, то чтобы сразу был свой. А там какие-то особые правила, и ничего в них не понимаешь. И нет чтобы спросить прямо и просто! Стоял и изучал, прислушивался, о чем бабушки говорят. И только потом уже пошел твердой походкой, купил свечи, поставил, куда нужно. А тогда молодых людей вообще не было в храме, в основном только бабушки. Это было тотальное советское время, начало восьмидесятых.

– Трудным ли было Ваше вхождение в Церковь в такое непростое время, при советском воспитании и окружении?

– Путь в храм был у меня трудный. Первые два самых больших преодоления для меня – это первое причастие и первый раз опуститься на колени. «Смирись, гордый человек».

Это, кажется, глупость такая – просто опуститься на колени, но это было почти непреодолимой преградой. Столько борений внутренних сумасшедших! Помню, как-то я попал на службу Великим постом. Просто зашел, стою. И вдруг сначала священники, а потом и весь храм стал волнами на колени падать. И вот уже до меня доходит, и ведь никто не остается стоять – мне-то что делать?! А сопротивление внутри дикое. Я стоял почти у самого притвора, а прямо передо мной каким-то чудом оказался огромный мужик в кожаной куртке. Ну, этот-то останется стоять! И вдруг он тоже – на колени. И остался я один, как осинка. Тоже бухнулся на колени. И стоим, и стоим, и стоим… Я уже обо всем передумал, все пересмотрел, колени болят. Наконец, встали. Надо бежать отсюда! Сейчас только свечку поставлю – у меня там была любимая икона почти у алтаря. Поставил эту свечку, и только было назад, а священники опять на колени. Я оказался впереди, один, лицом к пастве – пришлось снова упасть. И еще долго-долго. Когда, наконец, вышел оттуда, думаю: «Ну, больше никогда!»

Потом прошло какое-то время. Я был на службе в храме, когда опять все встали на колени. И даже не заметил, как автоматически встал и сам. А потом все думал, как же я перескочил этот переход, почему это так естественно со мной произошло, уже не было сопротивления.

Так же трудно мне далось первое причастие. Это было на гастролях в Баку. Утро, сонный город, огромный и практически пустой храм – стоят три бабушки. И вот, когда я шел к причастию, самым главным для меня в тот момент было подойти первым, чтобы лжица была чистая! Это смешно, такая гигиеническая проблема, но какие это были борения! Вот ведь, рогатый, как он ловит. Бабушки нас пропустили, я иду перед моим товарищем, уже подхожу. И вдруг какая-то бабушка неожиданно выныривает прямо передо мной. И, как специально, шамкающая, со слезящимися глазами, с пеной у рта. Она причастилась, спокойно отошла. А я… Помню, как в замедленной съемке, это приближение, как я осторожно, зубами (чтобы губами не касаться) принимаю Святые Дары.

Целый день потом я был в жутком ощущении, что заболею, что со мной что-то непременно случится. А к концу дня вдруг почувствовал в животе огонь. Но он не жжет, ничего не болит. Просто сильное тепло, и я точно знаю, откуда оно. Знаю, что это совсем не болезнь, а причастие действует. И я подумал, как же мне Бог это подает, дураку, как Он любит! Ведь можно было плюнуть на такого человека, зачеркнуть его! Огромное количество людей так бы и сделало. Но только не Бог. Как Он терпит, как все понимает. И знает, как тяжело идти, когда не было воспитания. Как трудно это все изживается, какой тернистый путь, с какими загогулинами идешь.

Однако по поводу самой Церкви у меня почему-то никогда не было сомнений. Хотя, рогатый находит, как вселить смуту – много было разных ситуаций. И каких я только не встречал нерадивых священников и монахов. Конечно, возникает смущение. Но никогда я их не воспринимал как «лицо Церкви».

Вот так, по кирпичикам, собираешь, строишь свою маленькую церковь. Главное понимать, что это строительство должно быть спокойное, разумное. Бывает, что у человека все резко, сразу: поверил – и как в прорубь с головой! Очень часто люди, которые так резко бросаются в веру, потом отходят от нее.

– В восьмидесятые годы обращение к Церкви могло стать причиной серьезных проблем в Вашей деятельности.

– Помню, сколько было стычек из-за того, что я носил крест. Нас же на гастролях каждый раз сопровождали представители из Комитета государственной безопасности. На мне видели крест, и несколько раз был такой разговор: «Сними, не позорься». – «Хорошо, сниму». И не снимал. Потом он снова увидит: «Ты же боец идеологического фронта, как тебе не стыдно!» – «Хорошо». И не снимал. Ну, потом он мне уже говорит: «Ты конченый человек! Тебе не стыдно? Ты же мужик, русский мужик, и носишь все это болезненное на себе». – «Хорошо». И не снимал. Потом они уже махнули на меня рукой.

Как-то умер человек в театре – был такой актер, дядя Коля Скоробогатов. Хоронили его, и я перед гробом, когда прощался с ним, перекрестился. Только отошел, меня тут же вызвали. «Что ты делаешь? Театр – это увеличительное стекло, что ты подставляешь всех нас? Что ты крестишься?»

Но страха у меня не было. Было какое-то спокойное внутреннее убеждение, что это правильно, и никто с меня этого креста не сорвет, это защита моя.

– Были ли ситуации, когда Вы явно чувствовали эту защиту и помощь Божию?

Мой старший сын Мишка в детстве алтарничал на Московском Подворье Троице-Сергиевой Лавры. Помню, спрашивал его: «Ну как там, в алтаре?» – «Как на небесах». И вот как-то после службы, в воскресенье, его сбивает машина. Он был в тяжелейшем состоянии, в коме. Врачи сказали, что если он чудом и останется жив, то гением уже точно не станет – очень серьезная травма. Я пришел в храм, подошел к настоятелю отцу Лонгину, рассказал. Тут же стали служить молебен, позвонили и в другие монастыри, чтобы и там за него молились. Позже я сопоставил и понял, что именно после того, как отслужили этот первый молебен, Мишка вышел из комы. Я спрашивал: «Как молиться, что читать?» – «Да просто падай на колени и взывай к Богу от всего сердца». Помню, как монахи приезжали причащать его в больницу. Шли по коридору – такие величественные, с бородами, полы развеваются. А потом врачи сказали: «Благодарите своих попов». Слава Богу, вымолили его. И это было явное чудо, даже врачи это понимали.

– Когда Вы пришли к вере, не было ли внутреннего противоречия в связи с Вашей профессией? Ведь род Вашей деятельности неоднозначно воспринимается в церковной среде.

– Это все индивидуально. Тут нет общего решения, надо обязательно иметь духовного отца, который понимает, что именно тебе можно, а что нельзя. А универсального рецепта здесь нет. На любом поприще можно как спастись, так и погибнуть. Были моменты смущения, но мой духовный отец говорил: «Нет, оставайся. Кому-то я бы сказал по-другому. Но ты оставайся». Важно просто понимать, какому хозяину служишь.

– А как это понимать?

Бог любит, и Он по рукам бьет, когда ты что-то преступаешь. Если бы мы только жили по этим Божьим знакам, расставленным на каждом шагу. Трудно понять, где ты границу переходишь, это может произойти очень незаметно, поэтому надо все время бдеть. Тут универсального мерила нет, оно – только внутри тебя. Если Бог есть в сердце твоем, то Он и является этим мерилом. Должен быть внутренний контроль. Не маниакальная зажатость, а трезвый внутренний контроль. Нужно понимать, для чего ты это делаешь, видеть высшую цель. Искусство ради искусства? Это тупиковая ветвь. Служить самому себе, служить искусству – это все пути в никуда. Служить можно только Богу. Когда ты это понимаешь и видишь все через эту призму, тогда ты как художник уже начинаешь себя ограничивать в выборе средств. Рассматриваешь, что Он мог бы принять, а чего не мог бы. И чувствуешь, когда переходишь из созидателей в разряд разрушителей. Тогда ты должен сразу остановиться. А этот переход очень тонкий. Заметить его, самому разобраться очень тяжело. Поэтому должна быть хорошая среда вокруг. Понимающие люди, соратники и, конечно, духовный руководитель.

– Мы знаем множество примеров, когда талант, творчество направляется против Бога. Может ли настоящее искусство быть безбожным?

– Многие «произведения искусства», по мне, так лучше бы не появлялись. Они признаны «искусством» критиками. Критики убеждают в этом людей. Много таких творений, о которых люди просто знают: это «произведение искусства». Им так говорят. А если они не понимают этого, то значит, просто «не доросли до него». Ну, человек и думает, что специалистам виднее, а он просто не дорос. Нет, зрак должен быть чистый. Потому что многие произведения искусства созданы совсем не под влиянием Творца, а под совершенно другим влиянием. Это не отменяет дар таланта, но просто талант начинает использоваться в других целях.

– Вы работаете с молодыми творческими людьми. Им, особенно сегодня, нельзя что-то навязать, заставить мыслить так, а не иначе. Но как-то ведь Вы их стараетесь направить на нужную стезю?

– Просто обозначаю сразу всем ученикам на моем курсе, что для меня есть три константы. Можно относиться к этому как угодно, но те, кто хочет работать конкретно со мной, должны принять три вещи, которые не должны подвергаться остракизму или разрушению: Бог на небе, родная земля под ногами и семья. Это три константы, которые для меня святы. Их нельзя ломать, над ними нельзя смеяться.

Также очень важен выбор материала – что ты выбираешь, зачем. Как ты преподносишь этот материал, как объясняешь то, что хочешь с ним сделать. И конечно, надо людей любить, когда работаешь, вкладывать в них любовь.

– Огромное количество произведений сегодня основаны на обыгрывании или разрушении традиции. Вместо создания чего-то действительно нового, часто получается лишь «выворачивание» или осмеяние старого.

– Ну, в области театра все уже древние греки придумали, в их театре все уже было. Что такое новое? Я своих студентов спрашиваю: «Вот вы пришли, что вы можете прибавить к тому, что уже сказано до вас? К тому, что сказали на этой площадке гениальные артисты, каких были сотни? И почему я должен заплатить деньги, придти, смотреть на вас и не сметь вам возразить? Что вы можете такого сказать, что еще не сказано?» Редко кто может ответить.

– Действительно, а что?

– Каждый из нас создан в единственном экземпляре, такого человека никогда не было и никогда больше не будет. И у каждого есть свой неповторимый взгляд на этот мир, какого нет ни у кого другого. Насколько Бог любит каждого из нас, что Он нас так вытачивает! Вот самый великий Художник.

Я могу что-то сказать не так сильно, как говорили до меня, и может быть, не так красочно, но это говорю я. Я вижу мир так, как никто до меня не видел и не будет видеть. И этим ценен талантливый артист. Он раскрывает, показывает мир таким, каким его больше никто не знает.

– Миллиарды людей, а говорю о своем видении мира именно я. А как быть с гордыней и тщеславием?

– Конечно, род деятельности такой, что у нас тут просто полигон для гордыни. Когда на тебя смотрят, аплодируют, дарят цветы. Да, художники хотят нравиться. Хотя многие и говорят, что работают для чего-то высшего. Но это не так, все художники хотят нравиться.

Не помню, кто именно сказал, что спасение художника заключается в том, чтобы не стремиться к своему во что бы то ни стало. А стремиться к прекрасному, к объективно прекрасному. Не замыкаться только лишь на своем видении, каким бы уникальным оно ни было. В фильме «Гардемарины, вперед!» есть одна интересная фраза, которую говорит Бестужев: «Лесток служит себе, а я служу России, а потом себе». Надо просто понимать, что в первую очередь, что для тебя на первом месте.

Человек все равно ограничен. Конечны его мысли, конечны чувства, если он замыкается только в себе. А если он к небу подключен, если множит себя на небо, то он множится на бесконечность, выходит за собственные рамки. Если ты остаешься сам в себе, то продержаться долго нельзя, рано или поздно ты все равно уткнешься в потолок и поймешь, что невозможно жить в этом помещении, ограниченном самим собой. Нельзя служить только себе, надо пробиваться к небу.

Беседовала Светлана Ладошкина