Текст: О. Л. Фетисенко - доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник ИРЛИ РАН (Санкт-Петербург)
(Статья в окончательном варианте опубликована в "Филаретовском альманахе №4" ПСТГУ)
Петровским
постом 1874 г. из Турции возвратился вышедший в отставку дипломат –
прослуживший там десять лет прозаик и публицист Константин Николаевич Леонтьев
(1831–1891). Навестив в Москве М. Н. Каткова, в журнале которого «Русский
вестник» в последние годы печатался, он уехал в свое калужское именьице
Кудиново. У Леонтьева были рекомендательные письма к князю В. А. Черкасскому и княгине
Н. Б. Трубецкой, но летом их застать в столице было невозможно. Осенью Леонтьев
снова в Москве – в надежде сблизиться со славянофильским кругом.
Прежде всего он решил возобновить знакомство с И. С. Аксаковым,
которое восходило к давним временам: «…он меня не знал, но я его знал давно. Я
его знал, во-1-х, в Калуге, когда он в 40-х годах <…> служил там в
Уголовной Палате. Он нанимал флигель в доме родных моих Унковских и бывал у них
часто. Я тогда был гимназистом, но уже интересовался литературой и смотрел на
него с большим почтением, хотя ничего не прочел из его сочинений. Потом мы
случайно встретились в Крыму в Тамаке, в имении Иосифа Ник<олаевича>
Шатилова, и провели вместе там дня три. Аксаков был ополченцем, а я военным
врачом <…>. Гимназистом он меня не помнит, но наша встреча в Крыму пришла
ему на память»[1].
Мог Леонтьев напомнить Аксакову и о своих неудачных попытках
в 1862 г. стать корреспондентом издававшейся тем газеты «День»[2].
Аксаков, поднятый нежданным визитером от обеденного стола,
встретил гостя неприветливо, но, услышав, что перед ним автор статей о
панславизме, подписанных в «Русском вестнике» псевдонимом «Н. Константинов»,
переменил тон. Представляя потом Леонтьева завсегдатаям своих «четвергов», он
все повторял: «Тот самый Константинов…»[3].
Такой прием окрылил Леонтьева, который именно и ждал встретить в
славянофильском кружке «старших братьев», рассчитывая при этом «на всякую от
них помощь»[4],
в частности – в издании книги «Византизм и Славянство».
Но
вышло не то. «Меж ними все рождало споры»: Болгарский вопрос (Аксаков, сначала
с одобрением читавший «Византизм…», был возмущен, дойдя до «болгарских» глав),
дело игуменьи Митрофании (Розен). Осенью 1874 г. как раз завершался этот
нашумевший судебный процесс. Резкая (и говорившая по-русски с сильным немецким
акцентом[5])
Анна Федоровна Аксакова вскрикивала, услышав, как Леонтьев защищает игуменью,
подделывавшую векселя в пользу своей общины: «Так вам нравится подлость?» – «Да!
Я иезуитов предпочитаю либералам», – отвечал Константин Николаевич[6].
Был и еще один повод для разобщения: некоторая
«официозность» леонтьевского направления. Ее иронично подчеркивал князь
Черкасский в разговорах на первом аксаковском «четверге», который посетил
Леонтьев: «Итак, славяне, по-вашему, для нас опасны, а греки – наши
естественные союзники. – С точки зрения Правительства нашего, вы правы;
оттого-то ваша статья понравилась им в Петербурге»[7].
И
вот тогда же, осенью 1874-го, Леонтьев поселился на положении послушника в
Николо-Угрешском монастыре, куда был привлечен настоятелем, архимандритом Пименом
(Мясниковым). Приехав в конце ноября – начале декабря по делам в Москву, он
зашел к Аксакову, где застал и издателя «Современных известий» Н. П. Гилярова-Платонова.
Зашел в подряснике, что неприятно поразило Аксакова. «Аксаков, который принимал
меня прекрасно, пока я был мирским, стал хуже, когда я зашел к нему монахом», –
рассказывал он позднее оптинскому старцу Амвросию об этой встрече[8].
В тот именно вечер и состоялся знаменательный разговор, после которого, как
вспоминал Леонтьев, на него начали смотреть как на «шпиона или безумца». Через
два года, в октябре 1876-го, Аксаков в письме к Т. И. Филиппову скажет: «Бывший
консул Леонтьев, теперь полусумасшедший…»[9].
Леонтьев хорошо запомнил одну фразу, прозвучавшую в том
разговоре, поставившем точки над i. С небольшими разночтениями он привел ее в
написанных по горячим следам записках «Моя литературная судьба» (1875) и
позднее – в адресованной старцу Амвросию Оптинскому «Моей исповеди» (декабрь
1878). В обобщенном виде ее можно передать так: Герцен и Гамбетта – больше
христиане, чем митрополит Филарет[10].
Приведем сначала цитату из записок Леонтьева: «Бог и
духовники мои пусть судят, кто из нас лично более Христианин: я или
Ив<ан> Сергеевич. Я знаю только то, что я не позволяю себе вносить ничего
своего в Церковное учение и готов подчиняться всему, что велит духовенство,
призванное по слову самого Христа вязать и решить нас[11].
До нравственных качеств моих духовных начальников мне почти
и дела нет, когда я ищу духовного совета или подчиняюсь их распоряжениям, а Аксаков
говорит, что для него Филарет не был авторитетом, что Герцен и Гамбетта для
него более Христиане, чем, напр<имер>, нынешний Московский Епископ
Леонид.[12]
Хорошо Православие!»[13].
Сравните в «Моей исповеди»: «А когда он и Гиляров сказали,
что для них Гамбетта и Герцен больше христиане, чем Филарет и Леонид (Епископ),
то я с жаром стал говорить против этого, и все от меня отшатнулись, как от шпиона
или безумца! – Итак, миряне гнали за то, что я монах, и за то, что не стыдясь
защищаю правильные взгляды на Церковь…»[14].
Любопытно, что московский спор встраивается в парадигму,
открытую в русской словесности знаменитым письмом В. Г. Белинского к Н. В.
Гоголю (1848). Леонтьев, подобно Гоголю, занимает в споре явно оборонительную
позицию, а Герцен и Гамбетта в обличительной речи Аксакова встают на место
Вольтера. Напомним, что говорилось о французском просветителе у Белинского:
«…какой-нибудь Вольтер, орудием насмешки потушивший в Европе костры фанатизма и
невежества, конечно, больше сын Христа <…> нежели все Ваши попы,
архиереи, митрополиты и патриархи, восточные и западные. Неужели Вы этого не
знаете? <…> …кому тяжко зрелище угнетения чуждых ему людей, – тот носит
Христа в груди своей и тому незачем ходить пешком в Иерусалим»[15].
Для Леонтьева помянутые его собеседниками Герцен и Гамбетта
– это значимые имена, только он никогда не соединил бы их. К Герцену у него
особое отношение. Герцен – это московский барин (как и славянофилы)[16],
«специалист по части жизненной, реальной эстетики, эксперт по части изящества и
выразительности самой жизни»[17],
увлекшийся социализмом, но изживший свое увлечение, испытав эстетическое
отвращение (Леонтьев называет его «аристократической брезгливостью») к
«среднему европейцу», к рабочему, который «ничего больше не желает, как стать
поскорее <…> самому мелким буржуа»[18].
Можно сказать, что с конца 1860-х гг. Герцен – это любимец Леонтьева, «Былое и
думы», по свидетельству племянницы писателя, М. В. Леонтьевой, одна
из его настольных книг, наравне с «Россией и Европой» Н. Я. Данилевского[19].
А Леон-Мишель Гамбетта для автора «Византизма и славянства» является
воплощением «европейца будущего»[20],
«среднего европейца». Он стоит для него в том же ряду, что Дж. Брайт, Р. Вирхов,
Ж. Греви[21],
Э. де Жирарден, Л.-А. Тьер, Ж. Фавр и, продолжим ряд, – русские «средние
европейцы» Ф. Н. Плевако, А. В. Лохвицкий или защитник Веры
Засулич П. А. Александров[22]. Адвокатов
Леонтьев не терпел, а Гамбетта был из этой породы. «…Мы постичь не можем, –
писал «русский Ницше» в бытность помощником редактора «Варшавского дневника» в
одной из передовых статей, – “дурной вкус” либеральной Франции, предпочитающей
теперь Гамбетту и Греви родовым своим Королям и избранным Цезарям…
Александровы, Греви или Гамбетты (это ведь все равно) хороши
на своем месте, когда нам нужно выиграть процесс… И только!..»[23].
Восстанавливая в 1884 г. место, изъятое при первой
публикации «Византизма и славянства» как не понравившееся Аксакову своим
«языческим» аристократизмом, Леонтьев заменил длинный ряд имен, олицетворяющий
буржуазность[24],
всего двумя – Гамбетты и Руместана, объединив действующего политика с
литературным героем[25].
Имя Гамбетты возникает в статьях Леонтьева всякий раз, как
ему нужно уязвить «либералов» (и особенно из числа «братьев-славян», так
спешащих слиться со «все-Европой»)[26]. Так, упоминая
болгарского «прогрессиста» Л. Каравелова, он замечает в скобках: «вероятно,
что-нибудь беспокойное и наглое вроде Гамбетты»[27]. Но этот пример
относится уже к 1879 г., а в сентябре 1874-го Аксакова позабавило сравнение с
французским премьером другого болгарского деятеля, старого Христо Топчилештова.
Леонтьев назвал его «соединением Собакевича с Гамбеттой», и Аксаков «много
смеялся этому»[28].
Образ так понравился Аксакову, что он помнил его и через два года и передал в
письме к Филиппову, правда, перепутав имя «виновника» сравнения[29].
Характерно, что Леонтьев не отказывал так нелюбимому им
французскому политику в природных дарованиях. В одной из поздних статей
(«Национальная политика как орудие всемирной революции», 1888) он, между
прочим, обмолвился: «Мы видели, как паутина демократической легальности
запутала еще недавно даровитого и смелого Гамбетту»[30]. А в «Письмах о
Восточных делах» (1882) даже противопоставил внешность Гамбетты (известно, как
важна для Леонтьева внешность) «ничтожным» лицам буржуа, генералов и политиков
«новой Франции»[31].
Нельзя
обойти стороной участие в споре о Филарете, Гамбетте и Герцене крупного деятеля
славянофильского направления – Гилярова-Платонова. Ведь вполне возможно, что
имя Герцена было названо именно этим собеседником. Еще в январе 1872 г. в
передовой статье «Современных известий», посвященной проблеме народности в
религии, публицист сказал о Герцене: «В Герцене слышите вы не только русского,
но и православного, хотя он атеист»[32]. А в одном из
писем Гилярова содержится крайне любопытное высказывание на тему «кто
христианин», где в качестве примера приводится все тот же Герцен: «Есть
двоякого рода катихизис, — 1, личный и 2, так сказать, общественный. В личных
верованиях и идеалах копаться непристойно. Это неприкосновенность, святыня, и
личные верования очень редко сходятся с общественными клеймами, под которыми
они значатся. Герцен был атеист в публицистике, но в глубине души был
христианин, сам того не подозревая. Другой именуется христианином, а в душе
атеист, и так далее»[33].
От разговора о том, кто «больше христианин», нити
протягиваются даже до лекции Вл. С. Соловьева «Об упадке средневекового
миросозерцания» (1891), в обсуждении которой Леонтьев успел принять участие
незадолго до своей кончины. Там ведь тоже шла речь о расширении границ Церкви
до включения в них тех, кто, отрицая бытие Божие, спасается делами.
В
«Моей литературной судьбе» Леонтьев признался: «…Я через несколько месяцев
яснее понял, что и на почве государственной, чисто политической, и даже (вот
что неожиданнее!) и даже на почве Церковной я со слишком либеральными
московскими Славянофилами никогда не сойдусь. Ибо я убедился и узрел очами
своими, что если снять с них пестрый бархат и парчу бытовых идеалов, то
окажется под этим приросшее к телу их обыкновенное серое, буржуазное
либеральничанье, ничем существенным от западного эгалитарного свободопоклонства
не разнящееся»[34].
«…Я понял, что между нами та бездна, которая бывает часто между учителем и
учеником, ушедшим дальше по тому же пути»[35].
***
Но
почему – Филарет?
Московский
святитель в глазах Аксакова был «ответчиком» за все, что не устраивало
славянофилов в Православии, называемом «официальным», «историческим»,
«казенным»[36].
В письмах Аксакова Филарет поминается именно в таком контексте (часто в паре с
другим иерархом – Иннокентием Херсонским). «Признайте за каждым человеком право
вещать <…> – пишет он отцу
18 января 1847 г., обсуждая гоголевские «Выбранные места из переписки с
друзьями». – Отчего одному Филарету или Иннокентию можно писать проповеди,
которыми всякий восхищается, но которым не всегда верят и не всегда следуют,
потому что проповеди их слово не приобретенное жизнью, не выстраданное, не
выведенное как результат долгого душевного воспитания. Гоголь мне ближе. Он
действует не ex officio,[37]
он в таком же был положении, как и я»[38]. В письме к А. И.
Кошелёву от 8 декабря 1853 г. Аксаков замечает, что «уже видел многих (и именно
в Петербурге), обращенных к христианству чтением “La case de l’oncle Tom”[39],
и не видал еще ни одного, обращенного проповедями Филарета». «Филарет весь
живет и движется[40]
под условиями этой исторической церкви; – продолжает Аксаков, – его проповеди –
не живое слово личности, проникнутой искренним убеждением и горячею любовью, а Meisterstüke
официального витии»[41].
Между
прочим, оппозиция «Филарет – Герцен» возникла в славянофильских дискуссиях еще
в середине 1850-х гг., в пору издания «Русской беседы». Митрополит Филарет
некогда, в 1855 г., дал через Филиппова свое благословение на издание этого
журнала. Если для соредакторов (Кошелева и Филиппова) это было радостным
событием (вместе они получили в Оптиной пустыни еще и благословение старца
Макария), то в семье Аксаковых, возможно, – поводом для усмешливого
переглядывания. Ведь даже И. В. Киреевскому здесь лишь снисходительно прощали
его жизнь в послушании оптинскому старцу и никак не участвовали в его
сотрудничестве с митрополитом Филаретом в деле переводов и издания Святых Отцов.
Ср. в письме И. Аксакова к брату Константину: «Будьте, ради Бога, осторожны со
словами: народность и православие. – Оно начинает производить на меня то же болезненное
впечатление, как и “русский барин, русский мужичок” и т. д. – Будьте умеренны и
беспристрастны <…> и не навязывайте насильственных неестественных
сочувствий к тому, чему нельзя сочувствовать, к допетровской Руси, к обрядовому
православию, к монахам (как покойный Ив<ан> Вас<ильевич>
<Киреевский>)»[42].
Вот Кошелёв беседует (в письме от 10 июня 1857 г.) с младшим
Аксаковым, который вскоре, в 1858 г., станет редактором «Русской беседы»:
«Некоторые
слова в вашем письме показались мне странными и неудобопонятными. Вы говорите о
том, что попы у нас все мертвят и что необходимо стать им во всем наперекор;
вместе с тем вы говорите о живом голосе Герцена и о том, как необходимо
затронуть все живое. Странны мне показались эти ваши слова. Теперь читаю я
Герцена и ни в чем не нахожу ни настоящего смысла, ни истинной жизни. Он
кривляется, орет, ругает, выстанавливает пышные фразы и пр. Разве это жизнь?
Попы наши отчасти мертвят жизнь, но Герцен и комп<ания> хлопочут об оживлении
мертвечины, а труп все остается трупом. Во всем Герцене я не нашел ни одной
страницы живой и вместе с тем истинной. Нет, дражайший Иван Сергеевич, в речах
Филарета несравненно более жизни, чем в произведениях Герцена. Судорожные
движения суть ли обманчивые явления жизни? Это разногласие между нами крайне
важно, и я шибко боюсь, чтоб при издании журнала оно не было поводом к спорам и
неудовольствиям. Я горжусь тем, что наша “Беседа” пользуется особенным
благорасположением духовенства, радуюсь тому, что мы этим путем можем
действовать на него и через него на массу народа. Нет, драж<айший> Иван
Сергеевич, путь Герцена, его средства, слова и пр. никогда не будут одобрены
мною. По-моему, он обязан успехом лишь обстоятельству, что он имеет
единственную вольную русскую типографию, что он пишет дерзко, живо,
общественно, но настоящего успеха он не имеет и не может иметь, ибо у него нет
фундамента. Если только у нас цензура сделается несколько посвободнее, то
Герцена деятельность сделается соверш<енно> ничтожною. <…> Нет,
дражайший Иван Сергеевич, я не заклятый враг Запада и Петра, не квасной
патриот, не славянофил 40<-х> годов, но убежден, что истина на нашей
стороне, что мы должны действовать своими способами и отнюдь не прельщаться
призраками жизни, которые привлекают толпу к нашим противникам»[43].
И
в его же письме от 18 июня: «Боюсь, дражайший Иван Сергеевич, чтоб вы, из
последнего моего письма, не заключили, что я не желаю вам передать “Беседу”.
Этот вывод был бы совершенно несправедлив. Я напротив того весь желаю, от души
желаю передать вам “Беседу”, но еще сильнее желаю лишь одно – чтоб “Беседа”
сохранила свой дух – т. е. тот дух, который Хомяков, Самарин, ваш брат и я
вполне и безусловно одобряем и который уже доставил нашему изданию одобрение и
сочувствие просвещеннейших лиц нашего духовенства»[44].
14 июля 1857 г. Аксаков писал брату Константину: «Он (Кошелев.
– О. Ф.) пишет мне, напр<имер>, что гордится тем, “что
"Беседа" заслужила внимание просвещеннейших лиц нашего духовенства”,
а я пишу, что краснею от сочувствия “Беседе” графа Ал. П. Толстого, отца Матвея
и Филарета. Это все те “союзники гнилья”, о которых ты когда-то писал[45].
Их сочувствие, основанное только на недоразумении, просто позорно»[46].
Граф Александр Петрович Толстой – недавно назначенный
обер-прокурор Св. Синода, один из немногих «церковников» в ряду занимавших этот
пост, духовный сын названного здесь же ржевского протоиерея Матфея
Константиновского.
Если для Аксакова московский святитель – «союзник гнилья» (под
«гнильем» подразумевается, видимо, самодержавное государство или, точнее, – все
то дурное, что наслоилось на сам его принцип), ответчик за все, что не
устраивало славянофила в Церкви, называемой им «казенной», то для Леонтьева это
«великий святитель»[47]
и несомненно человек святой жизни.[48] В незавершенной
статье «Чужим умом» (1890), предназначавшейся для цикла «Записки отшельника»,
публицист выскажет убеждение, что Филарет вместе с Пушкиным и Императором
Николаем I выражают великую национальную триаду.[49]
***
Возвращаемся
к разговору 1874 г. и его последствиям. В 1880 г., читая статьи Леонтьева в
«Варшавском дневнике», Аксаков написал В. Ф. Пуцыковичу: «…Л***
способен написать подчас такую защиту веры и народности, что только
компрометирует истину. Это фанатик-фанариот»[50]. В другом
письме к тому же адресату он привел афоризм французского писателя и журналиста Виктора
Шербюлье (1829–1899), который лучше всего передает его отношение к
«фанатику-фанариоту»: «Le bon Dieu aime bien mieux ceux qui le renient, que ceux
qui le compromettent» («Господь Бог больше любит тех, кто Его отрицает, чем
тех, кто Его компрометирует»)[51].
Эта цитата относилась к числу излюбленных Аксаковым, он не раз прибегал к ней в
своих статьях,[52]
что было отмечено заинтересованными читателями, например, Лесковым: «…Когда
князь Мещерский и другой соумышленный ему недоумок консерватизма[53]
стали консервировать по-своему набожность, то Иван Сергеевич Аксаков в “Руси”
двукратно привел им французское замечание Шербюлье, что “Бог больше любит тех,
кто его не хочет знать, чем тех, кто его компрометирует”»[54].
Итак,
для Аксакова Леонтьев – это один из тех, кто Бога «компрометирует». На ту же
цитату опиралась и А. Ф. Аксакова, выговаривая Леонтьеву в 1882 г. по прочтении
брошюры «Наши новые христиане»: «Не столько атеисты – враги Христа, сколько такие
лица, как Вы, которые неправильным толкованием Его слов компрометируют
христианство»[55].
Сам Аксаков в 1881 г. сказал московскому журналисту и издателю Н. Н. Дурново,
что Леонтьев Бога оскорбляет своими мнениями «о неограниченности нашей царской
власти»[56].
Можно сказать, на глазах Леонтьева в начале 1880-х гг.
составлялась книжка, к которой он потом будет обращаться в своих статьях.
Коллега Леонтьева по службе в Московском цензурном комитете и сотрудник
катковских изданий В. В. Назаревский собрал воедино высказывания Филарета по
государственным вопросам и издал их в виде брошюры под названием
«Государственное учение митрополита Филарета» (1883; 2-е изд.: 1885).
Стоило Леонтьеву процитировать оттуда одно место о
необходимости в определенных случаях телесных наказаний[57], как Аксаков живо
откликнулся, сказав, что Константин Николаевич «исповедует сладострастный культ
палки» (Вл. Соловьев растиражировал это высказывание, приведя его в статье о
Леонтьеве в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона).
Естественно, с точки зрения Аксакова, исповедник «культа
палки» – не христианин, а лишь компрометирующий
Господа. В 1882 г. Аксаков даже скажет о своем оппоненте: «Его художественный
талант не искупает кривизны его мысли, способной оправдывать фанариотов, даже
иезуитов. Он не столько христианин, сколько церковник»[58]. А Герцен и
Гамбетта, как мы помним, для московского славянофила – это те, кто Бога, как
будто, «отрицают», но являются – по своим делам – бóльшими христианами, чем так
называемые церковники, чем пресловутые «фанатики-фанариоты».
Все
дело в том, говорил Леонтьев, что у Аксакова «есть, кажется, некоторые
общественные догматы, с которыми он не в силах расстаться. – Напр<имер>,
с либерализмом, с ненавистью противу всяких сословных и юридических привилегий»[59].
И главный догмат – «свободомыслие». В 1885 г., редактируя одну из своих
статей 1880 г., Леонтьев зачеркнет такую характеристику Аксакова: «как-то бурно
и восторженно застывший в туманном свободомыслии 40-х годов»[60].
Мягче,
но вместе с тем определеннее ту же мысль выразил в одном из писем к Леонтьеву
Филиппов: «Беда его и его друзей в том, что они не ставят правды выше своих
сложившихся и для них как бы обязательных мнений. Есть точка, дойдя до которой
и они, забыв истинного Бога, становятся на колени перед своим умотворным
кумиром»[61].
В
1880-е гг. у Леонтьева намечается своя оппозиция: не Филарет – Герцен, как у
Аксакова, а Филарет – славянофилы. Только символом славянофильства он избирает
более крупную фигуру, – не Аксакова, а А. С. Хомякова. Но в «церковном вопросе»
эти имена связаны неразрывно. Есть еще одно замечательное высказывание
Филиппова (в письме к Леонтьеву от 5 декабря 1884 г.): «Аксаков, конечно, имеет
своего рода почтение к церкви, но только из-за Алексея Степановича (Хомякова. –
О. Ф.) и в его изображении; а в своем истинном строгом и величественном
образе она ему как-то не вполне угодна»[62]. Сравните его же
афористичное: «своенравное православие Аксакова»[63].
На
этот же оттенок Православия московского славянофила (своенравие, своеволие)
Леонтьев обращал внимание продолжателя аксаковского дела, каким считал себя
публицист и издатель С. Ф. Шарапов: «Кстати сказать, я лично мало
знал И. С. Аксакова; и думаю, что он был благороднейший человек, но было что-то
в его мнениях более утилитарное и своевольное – чего я ни у отца Амвросия, ни у
отца Иеронима Афонского[64]
не находил. – А по личному характеру и они оба чрезвычайно самостоятельные
люди»[65].
В другом письме к тому же корреспонденту Леонтьев, перечисляя «слабые стороны»
«“старого” Славянофильства», назвал, среди прочего, и «оттенки слишком
либеральные в Православии»[66].
В
статье Леонтьева «О всемирной любви» (1880), которая так не нравилась супругам
Аксаковым, есть фрагмент: «Какое христианство: общеевангельское какое-то или в
самом деле православное, с верой в икону Иверской Божией Матери[67],
в мощи Св. Сергия, в проповеди Тихона Задонского и Филарета, в прозорливость и
святую жизнь некоторых и ныне живущих монахов?..» В 1885 г. к имени митрополита
Филарета добавлено примечание: «Даже и в его духовный авторитет по
государственным вопросам…»[68].
Именно
«общеевангельское» христианство Леонтьев и находил в Аксакове. Он подчеркивал
«протестантский» характер аксаковского Православия. Аксаков в его глазах «на
честного полугерманского фарисея похож»[69]. Аксаков же считал
Леонтьева духовно «раболепствующим» грекам[70].
Но вернемся к Хомякову. Следует подчеркнуть, что до
московских споров с Аксаковым Леонтьев не противопоставлял Хомякова (или вообще
кого-то из славянофилов) Филарету. Напротив, в «Афонских письмах»[71]
(1872) он ставит в один ряд преп. Иоанна Дамаскина, Хомякова и Филарета. Для
него все трое – «сознательные, философски развитые продукты Византийской
аскетической культуры»[72].
Позднее, в статье «Два графа: Алексей Вронский и Лев Толстой» (1888) из цикла
«Записки отшельника» Леонтьев скажет о «несколько своевольном», но «в основе
глубоко-православном» чувстве Хомякова[73]. А уже в одной из
его последних работ (в незавершенных письмах «Кто правее?», 1890–1891) появится
обширный фрагмент, объясняющий различие «хомяковского» и «филаретовского»
Православия.
Здесь говорится об учении, «которое целым рядом тонких
оттенков постепенно переходит от душевного православного мистицизма Хомякова до
любвеобильного и розового юрьевского[74] нигилизма».
Хомяковское Православие, по Леонтьеву, – несколько «смягченное» и
«видоизмененное». А «реальное», «филаретовское», Православие «есть Православие
Димитрия Ростовского, Митрофана Воронежского, Сергия Радонежского, Антония и
Феодосия Печерских, Иоанна Златоуста, Василия Великого, Николая Мирликийского и
т. д. …». Этого «Византийского» Православия придерживался, говорит Леонтьев,
Катков. «Этому же Византийскому Православию служат и теперь такие церковные
ораторы, как Никанор Одесский и Амвросий Харьковский[75]. – Этого
Православия (а не хомяковского) видимо держатся все более известные
представители современного нам русского монашества и русской Иерархии. – Ибо
иначе – они о Хомякове бы часто говорили и опирались бы на него»[76].
Филаретовское православие – суровое и ясное, хомяковское – мягкое и туманное[77].
«Лично хорошим, благочестивым и добродетельным Христианином,
– признавал Леонтьев, – конечно, можно быть и при Филаретовском и при
Хомяковском оттенке в Православии <…>[78]. А вот уж святым
несколько вернее можно стать на старой почве, Филаретовской, чем на новой
Славянофильской почве. – И это уже потому несомненно, что истинно свят лишь
тот, кого признáет таким высшее духовенство (учительная нрзб. церковная); а не
тот, который нам кажется таковым».
«И при всем искреннем уважении моем к старшим
славянофильским учителям: Хомякову, Самарину, Аксакову, – я должен признаться,
что от их прекрасных трудов на меня нередко веет чем-то <…> сомнительным
и… быть может… при неосторожных дальнейших выводах… и весьма опасным.
Можно, осмеливаюсь думать, и развивать дальше Православие,
но только никак не в эту – какую-то национально-протестантскую сторону, а уж
скорее в сторону противоположную…»[79].
Дальнейшие выводы из славянофильского учения о Церкви были
сделаны уже в ХХ в., с одной стороны, адептами «нового религиозного сознания»,
с другой – обновленческим духовенством. И здесь мы можем только поразиться
прогностике Леонтьева.
Любопытные «рифмы» преподносит история: ничего, конечно, не
знавший о московском споре 1874 г. о Филарете и Гамбетте, никогда, вероятно, не
видевший Аксакова и знакомый с Леонтьевым лишь по напряженной переписке в
последний год его жизни, В. В. Розанов в конце одной из своих статей о театре
вспомнил «нервные речи и статьи И. С. Аксакова, ужасно смахивавшего на
благочестивого Гамбетту»[80].
Так отозвался Ивану Сергеевичу старый спор о том, кто «больше христианин».
[1] Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба // Леонтьев К. Н. Полн. собр. соч. и писем: В
12 т. / Подгот. текста и коммент. В. А. Котельникова и О. Л. Фетисенко. СПб.,
2003. Т. 6, кн. 1. С. 90. Далее ссылки на это издание даются сокращенно: Леонтьев. Комментарий к этому фрагменту см.: Леонтьев. Т. 6, кн. 2. С. 327–328.
[2]
Подробнее об истории взаимоотношений Леонтьева и Аксакова см.: Фетисенко
О. Л. Иван Аксаков и «фанатики-фанариоты». II. И. Аксаков и К. Леонтьев // Русская литература.
2006. № 2. С. 146–160.
[3] Ср. в записках Леонтьева «Моя литературная судьба»:
«Он со всеми знакомил меня, говоря: “Такой-то, бывший 10 лет консулом в Турции,
тот самый, который… "Панславизм и греки" под именем
"Константинова"”… И опять… “Такой-то. "Панславизм и греки"…
Консул в Турции… Константинов”» (Леонтьев. Т. 6, кн. 1. С. 103).
[4] Там же. С. 95. Ср.: «…на Славянофилов я надеялся как на
своих, как на отцов, на старших и
благородных родственников, долженствующих
радоваться, что младшие развивают
дальше и дальше их учение…» (Там же. С. 106).
[5] См.: Соловьев Вс. С. Из воспоминаний. Аксаковы // Книжки Недели. 1901.
Янв. С. 8.
[6] См.: Русская литература. 2006. № 2. С. 153. Ср. о
характере А. Ф. Аксаковой: «Я никогда в жизни не видал более раздражительного,
резкого и вспыльчивого существа. Она не сердилась, а как-то вдруг вся
загоралась и начинала “бросать огонь и пламя”, по французскому выражению.
Иногда это происходило по совершенным пустякам, но большею частью в основе
здесь лежало нравственное негодование. Потому что Анна Федоровна была полна
нравственной брезгливости, которую вообще нисколько не скрывала, а при всяком
заметном поводе эта брезгливость выражалась в яростных вспышках» (Соловьев
Вс. С. Из воспоминаний. Аксаковы. С.
9–10).
[7] См.: Леонтьев. Т. 6, кн. 1. С. 104. Ср. с позднейшим воспоминанием Леонтьева об этом
разговоре: «Кн. Черкасский сказал мне, что он собрался возражать – но не было
такого органа. – “А Прав<ительству> – Петербург<скому> вы, конечно,
этим очень угодили”, – прибавил он (на вечере у Аксакова в 74 году)» (Там же.
Т. 7, кн. 2. С. 607).
[8] Там же. Т. 6, кн. 1. С. 239.
[9] Иван Аксаков и «фанатики-фанариоты». I. Переписка И. С. Аксакова и Т. И. Филиппова
(1870–1885) / Вступ. статья, подгот. текста и коммент. О. Л. Фетисенко
// Русская литература. 2006. № 1. С. 132.
[10] Речь идет о св. Филарете, митрополите Московском.
Леон-Мишель Гамбетта (1838–1882) – французский государственный деятель.
[11] Ср.: Мф. 16: 19; 18: 18.
[12] Леонид (Краснопевков), епископ Дмитровский, викарий
Московской епархии, впоследствии архиепископ Ярославский и Ростовский, мог быть
упомянут в разговоре как близкий друг угрешского настоятеля, архимандрита
Пимена.
[13] Леонтьев.
Т. 6, кн. 1. С. 111. Ниже Леонтьев приводит слова своего с Аксаковым общего
знакомого, публициста П. Д. Голохвастова: «Черкасский человек очень хитрый
<…>. А Иван Аксаков… я не знаю как сказать… Странно было бы такого
человека назвать глупым, – однако
я не нахожу другого слова… Просто перейдя за известную черту, – он становится
глуп» (Там же).
[15] Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1956. Т. Х. С. 214–215, 218.
[16] Ср. с высказыванием Леонтьева о старших славянофилах:
«…русские дворяне, ученые,
идеальные, благовоспитанные, тонкие, европеизмом пресыщенные, благородные москвичи, за спиной которых стояли целые
века государственного великорусского опыта» (Леонтьев. Т. 7, кн. 1, с. 546). «Московским барином» Леонтьев
назвал Герцена в статье «Плоды национальных движений на Православном Востоке»
(1889) (см.: Леонтьев. Т. 8, кн.
1. С. 561).
[17] Так называет его Леонтьев в незавершенной статье
«Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения» (Там же. С. 182). А
в позднейшей работе («Национальная политика как орудие всемирного разрушения»)
он заметит: «…у Герцена все, что касается политики – бредни; но все, что
касается жизни – прекрасно» (Там
же. С. 509).
[18] Там же. С. 182. Ср. здесь же: «Герцену, как
гениальному эстетику 40-х годов, претил прежде всего самый образ этой средней
европейской фигуры в цилиндре и сюртучной паре <…> в груди не носящей
другого идеала, кроме претворения всех и вся в нечто себе подобное и с виду даже неслыханно прозаическое (еще со времен каменного периода)!» (Леонтьев. Т. 8, кн. 1. С. 182).
[19] «…Кроме Данилевского, читали мы еще Герцена –
наслаждались остроумием, блеском и теплотой в его “Былое и думы”» (Леонтьев. Т. 6, кн. 2. С. 89).
[20] Ср.: Там же. С. 337.
[21] О Греви, между прочим, Леонтьев в 1882 г. выразился
так: «…Греви, который весь есть не что иное, как самое чистое проявление “честной”
европейской плоскости! (Леонтьев.
Т. 8, кн. 1. С. 54).
[22] Обычно он и поминает подобных деятелей целым списком.
Ср.: «…Лохвицкие, Максимовы, Краевские, Плевако (которых одно имя уже внушает
омерзение)… и т. п. люди» (Там же. Т. 6, кн. 1. С. 102; коммент. см.: Т. 6, кн.
2. С. 336–337). Особенно доставалось, как нетрудно догадаться, Ф. Н. Плевако.
Ведь слова «внушала омерзение» относятся, несомненно, к его неблагозвучной
фамилии. В ту пору Леонтьев был очень резок, а в период подготовки отдельного
издания своих статей (1884–1885) он старался все убрать подобные «личности»,
как тогда выражались. В случае же с Плевако кажется, что, внося правку, он
действовал не из христианских соображений, а просто желал очистить свою книгу
от самого упоминания этой «омерзительной» для него фамилии. Так, и в одной из
статей «Варшавского дневника» Леонтьев исправил «в европейских речах всяких
Плевак и Александровых» на «в европейских речах каких-нибудь Александровых»
(см.: Леонтьев. Т. 7, кн. 2. С.
14, 448). В другой статье, цитата из нее приведена далее, он заменил «Плеваки
или Гамбетты» на «Александровы, Греви или Гамбетты» (Там же. С. 18, 450), а еще
дальше вместо «Плевак» помянул «Бильбасовых» (Там же. С. 47, 458).
[23] Там же. С. 18. Ср. в одной из статей цикла «Записки
отшельника»: «…горе тому обществу, в котором первенствуют “софист и ритор”
(профессор и адвокат)…» (Леонтьев.
Т. 8, кн. 1. С. 300). На смерть Гамбетты Леонтьев откликнулся статьей
«Гамбетта, Скобелев и Бисмарк» в цикле «Письма о Восточных делах» (1882). См.:
Там же. С. 75–82.
[24] Его можно найти в записках «Моя литературная судьба»
(Леонтьев. Т. 6. Кн. 1. С. 112).
[25] См.: Леонтьев. Т. 6, кн. 1. С. 112–113. Т. 7, кн. 1. С. 406. Т. 7, кн. 2. С. 404,
704–705. Нума Руместан – главный герой одноименного романа А. Доде.
[26] Ср.: «Сельский болгарин немногим посложнее в мыслях
своих, в быте, в потребностях, в идеале, чем первобытный болгарин времен
Симеона и Самуила; а его племянник, сын, брат, побывавший в Царьграде, Одессе,
Вене или Николаеве, по мыслям, по идеалу и т. д. нечто вроде последователя
Гамбетты, конечно, несколько грубый, малосложный, не имеющий за спиной своей
влияний великого и цветущего прошедшего» (Там же. Т. 7, кн. 1. С. 477). Вот
другой пример, где Гамбетта упомянут в длинном перечислении родственных ему
политиков: «…из болгар, из сербов, из греков и румын “вытравить” Ласкера,
Вирхова, Брайта, Гладстона, Гамбетту и Эмиля Жирардена – еще много труднее!!»
(Т. 8, кн. 1. С. 42). См. еще: Т. 7, кн. 1. С. 520, 548.
[28] В «Моей литературной судьбе» Леонтьев передает этот
разговор с Аксаковым (Леонтьев. Т.
6, кн. 1. С. 93).
[29] «Бывший консул Леонтьев, теперь полусумасшедший,
очень остроумно выразился мне однажды, говоря про известного болгарина, доктора
Чумакова, что это “соединение Собакевича с Гамбеттой”. Можно бы даже, вместо
Гамбетты, взять № пониже» (Русская литература. 2006. № 1. С. 132).
[30] Леонтьев. Т. 8, кн. 1. С. 515. Чуть дальше в этой же
статье признается и «сила характера» Гамбетты (С. 534).
[32] Гиляров-Платонов Н. П. Вопросы веры и Церкви: В 2 т. М., 1906. Т. 2. С. 373.
См. еще: Там же. С. 382–383.
[33] Письмо к А. М. Гальперсон, предположительно
датируемое началом 1883 г. (ИРЛИ. Ф. 71. Ед. хр. 53. <№ 2>. Л. 24 об.;
сообщено А. П. Дмитриевым).
[34] Леонтьев.
Т. 6, кн. 1. С. 97–98. К этой же образности Леонтьев прибегнет в одной из
поздних своих статей: «Государь Николай Павлович чувствовал, что под боярским русским кафтаном московских мыслителей кроется обыкновенная блуза
западной демагогии. “Кроется” – не в том смысле, что они, эти славянофилы, преднамеренно
и лукаво сами скрывают ее. Вовсе нет!
Но в том смысле, что они не сознают на себе присутствия этой западной блузы» (Леонтьев.
Т. 8, кн. 1. С. 579).
[35] Леонтьев.
Т. 6, кн. 1. С. 115.
[36]
«Что же это за Церковь и что за православие, которое исповедовали славянофилы?
<…> под словом русское православие
Хомяков понимал сохранение чистоты исповедания, т. е. неизменность учения
древней вселенской Церкви до ее разделения, а не политическое знамя, которым
русский народ и все единоверцы отличаются от всех других иноверцев. <…>
Эти принципы любви и свободы, действительно, славянофилы считали краеугольным
камнем своего учения. Этими же признаками православие славянофилов отличается
от официального православия, о чем упоминает и сам Хомяков: “Было бы лучше,
если б у нас было поменьше официальной политической религии”...» (Колюпанов
Н. П. Биография Александра Ивановича
Кошелева. М., 1892. Т. II.
С. 133).
[37] По должности (лат.).
[38] Иван Сергеевич Аксаков в его письмах: В 3 т. М.,
2003. Т. 1. С. 343. Важно отметить, впрочем, что сам преосвященный Иннокентий
дистанцировался от «московского Златоуста», причем именно из-за его книжности и
официальности (того, в чем упрекал обоих церковных витий Аксаков). Ср. с
отзывом Иннокентия (тогда только что посвященного в епископы Вологодские) в
письме к архиепископу Рязанскому Гавриилу (Городкову) от 16 июня 1841 г.: «В
праздник Алексия Митрополита я имел удовольствие в первый раз слышать
Преосвященного Филарета проповедующим. Образ проповедания его удивил меня.
Слово было написано очень умно, но по всем правилам школы, без
приспособления к понятию слушателей;
произнесено хорошо, но так, как произносят по Указу Консистории. Такому огромному таланту теряться в ребяческих
формах!.. Истинно жаль!» (Письма Иннокентия, архиепископа Херсонского и
Таврического, к Гавриилу, архиепископу Рязанскому и Зарайскому / Сообщ.
священник Н. Гумилев // Чтения в Императорском Обществе истории и древностей
Российских при Московском университете. 1869. Кн. 1, янв.-март. Отд. V: Смесь. С. 82–83; курсив мой. – О. Ф.).
[39] «Хижина дяди Тома», роман Г. Бичер-Стоу.
[40] Аллюзия на: Деян. 17: 28.
[41] Иван Сергеевич Аксаков в его письмах. М., 2004. Т. 2.
С. 226. Meisterstüke – мастерские
образцы (нем.).
[42] Аксаков И. С. Письма к родным. 1849–1856. М., 1994. С. 453.
[43] Из переписки московских славянофилов: (Письма А. И.
Кошелева к И. С. Аксакову) // Голос минувшего. 1918. № 7–9. С. 175–176.
[45] К. Аксаков писал не о «союзниках гнилья», а о «гнилых
союзниках» (подразумевая прежде всего Н. М. Языкова как автора повредившего
славянофильскому движению в глазах общественности стихотворения «Не нашим»). Имеется
в виду строфа из стихотворения «Союзникам» (1844): «На битвы выходя святые, /
Да будем чисты меж собой! / Вы прочь,
союзники гнилые, / А вы, противники, – на бой».
[46] Начало цитаты приведено в примеч. Т. Ф. Пирожковой (Аксаков
И. С. Письма к родным. 1849–1856. С.
618), окончание см.: Цимбаев Н. И.
И. С. Аксаков в общественной жизни пореформенной России. М., 1978. С. 57.
[47] В статье «Грамотность и народность» (1868–1869; оп.
1870): «еще возможны великие святители, подобные Филарету» (Т. 7, кн. 1. С.
110); в неизданной при жизни статье «Еще о греко-болгарской распре» (1874):
«Великий московский святитель Филарет» (Там же. С. 283).
[48] Ср. в записках «Моя литературная судьба»: «…наши
Епископы, обремененные орденами, и все-таки чрезвычайно влиятельные по-своему,
твердые, часто даровитые и, несмотря на ордена, иногда и Святые по жизни
(напр<имер>, Филарет Московский)…» (Леонтьев. Т. 6, кн. 1. С. 99).
[49] «Если мы назовем трех великих представителей той
эпохи, которую можно назвать историческим роздыхом нашим, – трех великанов религии, государственности и
национальной поэзии – Филарета, Николая Павловича и Пушкина;
– то этим будет сказано все. – Как много у них общего в основах и как мало сходства и в темпераментах, и в роде развития!» (Леонтьев.
Т. 8, кн. 1. С. 490–491).
[50] Цит. по: Русская литература. 2006. № 2. С. 154.
Фамилия Леонтьева была сокращена С. Ф. Шараповым, впервые опубликовавшим это
письмо в «Московском сборнике» (М., 1887. С. 41).
[51] Русская литература. 2006. № 2. С. 154.
[52] См., напр.: Аксаков И. С. Отчего так нелегко живется в России? / Сост., вступ. ст. В. Н. Грекова. М.,
2002. С. 616 (передовая «Руси» от 1 октября 1882 г.).
[53] По предположению А. П. Дмитриева, Лесков мог
подразумевать здесь Гилярова-Платонова. На мой взгляд, нельзя исключать и того,
что речь идет о сотруднике «Гражданина», возможно, о Т. И. Филиппове.
[54] Лесков Н. С. Русские деятели в Остзейском крае: (Свои и чужие наблюдения, опыты и
заметки) // Исторический вестник. 1883. Т. XIV, нояб. С. 260. См. также: Лесков Н. Заказная литература: (Несколько замечаний по поводу
образцовой народной книжки) // Там же. 1881. Т. VI, нояб. С. 380.
[55] Цит. по: Там же. С. 156.
[56] Леонтьев.
Т. 7, кн. 2. С. 865; Русская литература. 2006. № 2. С. 155.
[57] См.: Леонтьев К. Н. Восток, Россия и Славянство. М., 1996. С. 316.
[58] Леонтьев.
Т. 6, кн. 2. С. 456 (цитата из письма Аксакова к О. А. Новиковой от 21 августа
1882 г.).
[59] Из письма к О. М. Бодянскому от 10 мая 1875 г. (цит.
по: Леонтьев. Т. 7, кн. 2. С.
671).
[60] Там же. С. 503. Ср. еще один исключенный из той же
статьи фрагмент: Аксаков, «силой обстоятельств, вероятно, вынужден был, на
практике, уклоняться от настоящего
смысла учения, ибо в его действиях мы ничего старого славянофильского и теперь
не видим, а только одну весьма энергичную эмансипационную деятельность, т. е.
такую, какая может быть свойственною всякому демократическому духу» (Там же. С.
502).
[61] Русская литература. 2006. № 1. С. 120.
[62] Там же. Между прочим, в письме к А. И. Кошелеву от 25
ноября 1853 г. Аксаков противопоставлял истину, хранимую Церковью, и «учение Церкви и Катехизис
Филарета» (Иван Сергеевич Аксаков в его письмах. Т. 2. С. 225). А в
цитированном выше письме от 8 декабря, в котором говорилось о том, что
Московский митрополит «весь живет и движется под условиями этой исторической
церкви», оной «исторической церкви» противопоставлялась «единая, святая церковь
живых и мертвых, о которой писал Хомяков» (Там же. С. 226).
[63] Русская литература. 2006. № 1. С. 120 (из письма к
Леонтьеву от 25 ноября 1886 г.).
[64] Иероним (Соломенцев) (1803–1885), иеросхимонах,
духовник Афонского Свято-Пантелеймоновского монастыря.
[65] Переписка К. Н. Леонтьева и С. Ф. Шарапова (1888–1890)
/ Вступ. ст., подгот. текста и коммент. О. Л. Фетисенко // Русская литература.
2004. № 1. С. 124. (Письмо от 4 мая 1888 г.) Речь здесь идет именно о
религиозных, а не о политических, скажем, взглядах Аксакова, о чем
свидетельствует контекст письма. Но, к слову сказать, и о политических
воззрениях славянофила Леонтьев здесь высказался, назвав их «туманным
идеализмом» (Там же. С. 125).
[66] Там же. С. 139 (письмо от 3 июля 1890 г.).
[67] По поводу Иверской иконы: удивительные признания
встречаются в письмах Аксакова к невесте. Вот, например, письмо из Алушты от 8
июля 1865 г.: «…проезжая из Мисхора мимо Гаспры и услышав звон, мы зашли в
церковь: обедни почему-то не служили, а служили часы. Нынче ведь праздник
Казанской Божьей Матери. Я, впрочем, не очень люблю тот culte Богородицы, который существует в русском быту и
отчасти в церкви. Об этом когда-нибудь после» (Иван Сергеевич Аксаков в его
письмах. М., 2004. Т. 3. С. 325).
[68] Леонтьев К. Н. Восток, Россия и Славянство. М., 1996. С. 316.
[69] Русская литература. 2006. № 1. С. 120. Более
выдержанный в своих суждениях Филиппов поправил тогда Леонтьева: «Аксакова
фарисеем нельзя назвать ни в каком смысле…» (Там же). «Фарисеем» Леонтьев
назвал Аксакова и в письме К. А. Губастову от 24 декабря 1875 г., но уже не из-за
особенностей вероисповедных, а из-за того, что Аксаков ничем не помог ему в
трудное время, кроме как на словах.
[70] Русская литература. 2006. № 1. С. 140.
[71] Первоначальное название произведения, опубликованного
посмертно под заглавием «Четыре письма с Афона».
[72] Леонтьев.
Т. 7, кн. 1. С. 171. Об отношении Леонтьева к Хомякову как христианскому
мыслителю см. также: Фетисенко О. Л.
Преподобный Амвросий Оптинский о богословствовании мирян // Христианство и
русская литература. СПб., 2006. Сб. 5. С. 260–295.
[73] Леонтьев.
Т. 8, кн. 1. С. 300. Ср. с мотивом «своеволия» и «своенравия» в оценках
православных убеждений Аксакова. Тем же словом «своеволие» Леонтьев
характеризует, между прочим, и богословские труды Вл. С. Соловьева (см.: Там
же. С. 318). При этом о богословских сочинениях Хомякова Леонтьев высказался в
поздней статье «Славянофильство теории и славянофильство жизни» (1890),
отметив, что некоторые их стороны «никогда не утратят своего значения в истории
русского сознания и во многих еще случаях будут служит опорой дальнейшему ходу
как религиозного, так и национального у нас мышления» (Там же. С. 462).
[74] Подразумевается редактор «Беседы» (1871–1872), а
позднее «Русской мысли» (1880–1887) Сергей Андреевич Юрьев (1821–1888).
[75] Речь идет о крупнейших православных проповедниках
конца XIX в. – архиепископе Херсонском и Одесском Никаноре (Бровковиче)
(1827–1890/1891) и архиепископе Харьковском и Ахтырском Амвросии (Ключареве)
(1820–1901). Со вторым Леонтьев был хорошо знаком в бытность того викарным
Дмитровским епископом, а первого, Никанора, считал одним из столпов Русской
Церкви (см.: Леонтьев. Т. 8, кн.
1. С. 445) и неоднократно ссылался на его научные труды и проповеди в своих
статьях.
[76] Леонтьев К. Н. Восток, Россия и Славянство. С. 665.
[77] В частном письме, где Леонтьев, естественно, почти не
применял автоцензуру, то же противопоставление выражено гораздо резче: «Но,
разумеется, нужно Православие Филаретовское (без лакрицы), а не Хомяковское (с лакрицей; вроде того, “что Христианин утратил под влиянием
Византийства всякое представление о настоящем Христ<ианском> Государстве”.
– Это лакрица, от которой меня рвет)» (письмо к Шарапову от 5 ноября 1890 г. –
Русская литература. 2004. № 1. С. 143). Время написания совпадает с периодом
работы над «письмами» «Кто правее?».
[78] Ср. в статье «Плоды национальных движений на
Православном Востоке»: «Православные убеждения Хомякова известны; и, если в
богословских сочинениях своих он позволял себе некоторые тонкие уклонения от
общепринятых духовенством взглядов, то в жизни он был просто послушным и
искренним сыном Церкви» (Леонтьев.
Т. 8, кн. 1. С. 577).
[79] Леонтьев К. Н. Восток, Россия и Славянство. С. 666. Сверено и исправлено по
автографу.
[80] Розанов В. В. Занимательный вечер: (Еще о сиамских танцовщицах) // Розанов В.В.
Итальянские впечатления. Среди художников
М., 1994. С. 193. (Собр. соч. / Под общ. ред. А. Н. Николюкина. <Т.
1>). Впервые: Мир искусства. 1901. № 1. Хроника. С. 43–48.
|